Женщины
Шрифт:
и чебуреки заказал. Пока
он не принес заказ, мы обсуждали
его «паденье»… Помню, хохотали…
171
Но это глупости. Не думаю, что я
был искренен в своем пренебреженье
к Оксаниному мужу. Дух сомненья
в самом себе сильней был, чем моя
насмешливость и знаки превосходства,
не думаю, что твердо тогда знал
кем стану сам, я только лишь мечтал
о чем-то
свое средь мира ощущал порой –
и это уже не было игрой…
172
Но о любви. Однажды в коридоре
на школьной перемене, когда вновь
прошла Оксана рядом, так что в кровь
любовный ток волною хлынул, вскоре
язык не удержав, от полноты
сердечной, я спросил Ивана, рядом
идущего, что если бы отрада
на стенку плюнула, готов ли, дескать, ты
плевок ее слизать?.. И с отвращеньем
Ванюшка «нет» сказал и с удивленьем
173
веселым на меня взглянул. «А я
слизал бы, если бы сказала
она слизать. Ее ты любишь мало,
как вижу я…» Ванюшка на меня
взглянул чуть изумленно и, представив
картину эту, с отвращеньем «быр-р»
невольно произнес… Да, мой кумир
так мною был любим, что мог возглавить
я орден меченосцев, но, боюсь,
я б отказался – проявлять стыжусь
174
свои я чувства, а тогда подавно…
То было в восьмом классе. Да. Весной.
О, та весна! Запомнилась одной
она чертой, пожалуй, даже главной:
мир залит солнцем. Столько света я
ни до ни после не припомню… Как-то
у Вани дома мы, словно рефрактор,
настроив зренье вдаль, на те края,
где по дороге шла домой Оксана –
звезда очей, – вдоль стройки мимо крана
175
со школы возвращаясь, - мы как раз
стояли на балконе и плевали
вниз в палисадник, - хором закричали
«Оксана», и когда она на глас
истошный обернулась, мы мгновенно
попрятались за балюстраду, вниз
упав на корточки и в дырку, где карниз
был виден жестяной соседа Гены,
что ниже этажом, смотрели на
Оксану, чья прелестная спина
176
все дальше удалялась. Мы вставали
и вновь кричали имя ее. Так
мы как могли ей подавали знак
своей любви… Сейчас, когда едва ли
способен
что чувствовал тогда, веду пунктиром
те чувства золотые, кои с миром
не разделил, к несчастью моему;
ушли те чувства, как в песок водица,
но не хотел бы заново родиться…
177
Итак, весна. Мир залит солнцем. Май.
В универсаме пьем коктейль молочный:
я, Ваня и Семен. Вкуснее точно
не пил я ничего. Чуть слышен лай
дворняжки у дороги. Душно. Шумно
работает порою автомат,
коктейль взбивая. Я безумно рад
тому, что мне пятнадцать, что так умно
и счастливо устроен мир, что я
почти что взрослый, что душа моя
178
восторгом наливается, и тайна
сладчайшая манит меня, манит…
Моя душа от легкости парит,
трепещет, когда вижу я в бескрайном
и синем небе ту же глубину,
что в моем сердце, ту же пасторальность.
Еще чужда уму фундаментальность
понятий, но тех сладостных минут –
глубинного и огненного скерцо –
мне не забыть, ведь открывалась дверца
179
в мир лучших грез и идеальных чувств…
По улице мы шли и в котловане,
что рыли под фундамент дома, с Ваней,
Семеном, на сухой какой-то куст,
чей корень срубленный похож был на морковку,
уселись, и один из нас достал
коробку спичек, сигарету, стал
ее прикуривать и, вот уже неловко
держа ее в руке, на смех друзьям
раскашлялся. Я затянулся сам
180
и передал другому… Так по кругу
пустили сигарету мы. Чуть-чуть
кружилась голова, все легче грудь
впускала никотин, и свою руку
с окурком я рассматривал слегка
как будто отстраненно, словно делал
оценку, мол, насколько я умело
курю и взросло ль выгляжу? Рука
моя была вся в родинках, и волос
на ней не рос. Да и ломаться голос
181
мой стал чуть позже… Этим летом. Да.
И напоследок вспомним об Оксане.
Когда бы свои чувства к ней в романе
пытался описать я, то тогда,
боюсь, не получилось бы романа.
Ведь романисту надобен сюжет.
А я любил и только; ровный свет
мне сердце озарял; вода из крана