Жертвуя малым
Шрифт:
Извлечение состоялось, подумал робот, а вслух сказал, глядя, как ладонь киберконструктора, точно неуклюжий краб, карябает косяк, силясь поднять расслабленное тело на ноги:
— Инструктаж прослушан, задача ясна. Позвольте приступить к выполнению.
— Валяй, — с кривым смешком махнул свободной рукой киберконструктор, пробуя встать с пола, и робот, зажав под мышкой пособие, услужливо подставил ему плечо.
Несколько секунд вялого сопротивления, и робот встал, держа за талию повисшего на нем пьяного киберконструктора; с живой, в облаке алкогольного пара, ношей сделал он шаг за пределы чулана, и спокойно пошел, направляясь в кабинет хозяина. Он никогда не бывал в нем, но был знаком с планом дома; его движения были скупы
Вот оно, счастье? — думал робот, но сирена тревоги по-прежнему звучала на периферии памяти, для ощущение опасности, побуждающей покинуть стены родного города. У робота была проблема, которая состояла в том, что он — неправильный робот, и вскоре ему предстояло убедиться в этом, убедиться в том, что противоречивость его существования, неразрешимость задачи, поставленной перед ним (и кто же поставил ее?), — рано или поздно все это вместе взятое подтолкнет к безумию искусственный интеллект и в конечном итоге уничтожит его.
Но в незнании — сила, и робот шел, неся на плече вялое тело киберконструктора, забывшегося неверным пьяным сном; уверенным и твердым шагом шел робот, покинувший свой книжный чуланный мирок и вступивший в расцвеченный предназначением мир, озаренный нужностью, необходимостью служения разумным белковым; тверд и уверен был его шаг, а сам он был почти счастлив. Его семимесячное терпение вознаграждено, и, решителен и экономен, восходил он на новую ступень бытия.
Через неделю привезли мальчика, а вместе с ним все необходимое медицинское оборудование. Трезвый и, как обычно, собранный киберконструктор, дождавшись ухода техников, извлек робота из его чулана и препроводил в спальню к сыну. Мать мальчика уже была там, миниатюрная и стройная, стояла она рядом с пахнущей свежей стиркой постелью, глядя на укрытого простыней по подбородок коматозника. Когда в комнату вошли ее муж и робот, она вздрогнула, втянула голову в плечи, и поспешила уйти, бросив сквозь зубы: «Не смей прикасаться к нему!» Робот, которому адресовались эти слова, не отреагировал: женщина ему хозяйкой не была. Все его внимание поглотил лежащий перед ним белковый: мерцание и ток работающих приборов, дыхательная маска, трубки, какими тот был соединен с оборудованием, рассыпавшиеся по подушке черные волосы. Сделав взмах в направлении аппарата искусственного дыхания, киберконструктор поинтересовался:
— Справишься?
— Да, — согласился робот.
— Повтори задачу.
— Задача заключается в обслуживании приборов жизнеобеспечения и наблюдении за текущим состоянием пациента. В том случае, если будет отключено электричество или произойдет иной сбой в их работе, следует произвести повторный запуск, если же по какой-либо причине сделать этого не удается, нужно немедленно воспользоваться кнопкой экстренного вызова медицинской бригады, позвонить вам, или вашей жене, и ввести вас в курс дела. Далее надлежит дожидаться вашего прибытия. В случае, если медицинская бригада прибудет первой, впустить ее в дом, в беседах не участвовать, выступать в качестве дальнего родственника.
— Да, — кивнул киберконструктор. И с плохо скрываемой болью посмотрел на недвижимого сына. — Все верно.
— Срок придет, — сказал ему робот. — И все эти приборы станут помехой.
— Что ты имеешь в виду? — безразлично взглянул на него киберконструктор.
— Сейчас ваш сын — куколка, — удивленный тем, что его просят прокомментировать очевидное, отвечал робот. — Придет срок, и он станет бабочкой.
Киберконструктор, не слушая его, отмахнулся.
«Ему виднее, — подумал тогда робот. — Ведь срок еще не пришел».
Он вернулся в чулан, и долго размышлял
Душа, понял он, наконец. Но в коматозном мальчике, будущем композиторе, души не было. Или же она спала так крепко, что робот не сумел ее почуять.
Ему даже не приходило в голову, что таковая функция — чуять душу, никогда не была предусмотрена его программой. Он был неправильный робот, но совершенно не подозревал еще об этом.
И все же ошибки копились. А когда подошел срок, и приборы, опутавшие мальчика проводами, стали помехой, киберконструктор ничего не предпринял. Робот сказал ему об этом, сказал, что аппарат искусственного дыхания нужно отключить. Он бесполезен, сказал робот. И киберконструктор, до которого наконец-то дошел смысл того, о чем толковало ему многофункциональное высокоорганизованное устройство, испугался. Он вернул робота в его чулан. И противоречия заданного искусственному интеллекту предназначения достигли критической массы. Слишком много накопилось вопросов, на которые не было ответов. Слишком явным стал тот факт, что хозяин, разумное белковое, не знает всего.
Он попросту сам боится.
Он дал искусственному интеллекту команду отправиться в режим ожидания, прекратить деятельность, и робот послушался. Самообучающаяся программа, заменившая ему сознание, приостановила работу по сбору и анализу информации. Робот погрузился в состояние сна, и вскоре сон этот наполнился заунывным сигналом тревоги и хлопаньем металлических крыльев. Раз за разом прокручивался один и тот же сюжет: некто стоит на краю черной воронки, готовясь сделать шаг вглубь. Как вдруг — встряска, рывок, каскад болезненных чувственных ощущений, и запах. Резкий, едкий алкогольный запах, в клубах его, как в тумане, возникает лицо. Сеть морщин, как замысловатая карта давно потерянных сокровищ, часто моргающие глаза в паутине лопнувших сосудов, взгляд просительный, полный безумной надежды. Слова наваливаются вдруг, как снежный ком, он барахтается в них, утопает, борясь за глоток воздуха. Воздух? Ему не нужен воздух. Там, откуда он пришел, откуда его изъяли, с края огромной, такой пугающей и привлекательной воронки, воздуха не было. Там не было ничего, что имело бы отношение к жизни.
Здесь есть. Здесь слова, много слов, возбужденных и агрессивных как варвары, вторгшиеся город. Они громят, галдят, грозя смять, втоптать в прах своими мощными ногами-тумбами, а лицо все смотрит, моргает глазами в сети красных прожилок. Комкает тонкие губы, из которых сыплются знаки вопросов.
— Где… здесь? — в запредельном усилии произносит он. Выталкивает двух варваров и сразу делается легче. — Здесь… сколько?
Глаза моргают и льют воду, узкие губы на смятом лице шевелятся, источая ядовитый алкогольный запах. Что они говорят?
— Сын? — слышит он как сквозь воду. — Мальчик мой, это ты?
Слова умолкают. Они больше не толпа, не возбужденное, разящее потом стадо. Видение воронки отступает, меркнет, тонет в глубинах памяти, а слова, эта грубая толпа варваров, ворвавшаяся в город, умолкают. Лицо шевелит губами, рождая рассказ, и варвары слушают его, разинув рты, замирают, как зрители в амфитеатре, когда трагедия вот-вот достигнет кульминации. Лицо говорит, моргая красными глазами, торопясь, перескакивая, теряя нить повествования. Оно говорит, захлебываясь, и вдруг спрашивает: