Жить не дано дважды
Шрифт:
Не одну коляску разглядела я, прижавшись к буку, — черные выпуклые глаза седока пригвоздили меня к месту.
Кто же это мог быть?
Когда рассеялась пыль, Федор схватил меня за руку и потащил за собой, почти бегом — мы могли опоздать.
Весь день мучительно вспоминала: чьи это глаза промелькнули в коляске, где я их видела? И кому могла принадлежать коляска?
Вечером, возвращаясь с работы, спросила Федора:
— Кто это с таким шиком чуть не задавил нас?
— Их светлость — шеф сигуранцы.
Шеф?.. Шеф?! Шеф!!!
— Федор! — схватила я его за руку. — Это же он!..
Шеф
Даже спокойный Федор заволновался:
— Ты не ошиблась, Женечка?
— Что ты, Федор! Такого достаточно раз увидеть — внешность редкая. Просто он очень быстро промелькнул…
— Ну что ж, подумаем, — сказал медленно Федор.
За ужином мы обсуждали все за и против, что может нам дать эта встреча.
— Он не мог тебя узнать, Женечка? — спросил обеспокоенно Федор.
— Ну не-ет! — рассмеялась я. — Он же меня ни разу не видел. Паспорта сдавал Василий. А шеф видел только фотокарточку — паспорта нам не вернули.
— Нет, постой, — перебил Федор. — Сейчас вспоминаю, что-то мне такое рассказывал подполковник Киселев о твоем паспорте?
Я напомнила:
— Мой паспорт оказался у немецкой шпионки…
Прищуренный мне тоже рассказал редкую в жизни разведчиков историю. Мой фальшивый паспорт был так здорово сделан, что шеф саланештской жандармерии — собаку съевший в таких делах — принял его за настоящий и передал немецкой разведке. Еще до моего возвращения с первого задания в освобожденной Одессе контрразведка задержала немецкую шпионку с моим именем и с моим паспортом. Только фотокарточка была приклеена другая. Тогда же заинтересовались шефом саланештской жандармерии и выяснили любопытные подробности.
Ионеску — бывший советский подданный, по национальности румын. Вскоре после революции работал в Одесском ЧК, потом в НКВД. Был даже каким-то крупным работником. Где-то в тридцатых годах он внезапно исчез — попался какой-то немецкий шпион, от которого нити тянулись в одесское НКВД, к Ионеску.
Всплыл Ионеску в оккупированной Одессе, но под теперешней фамилией. Дважды его пытались взять — в Одессе и в Саланештах. Но Ионеску — матерый волк, он бесследно исчезал и, спустя какое-то время, вновь всплывал в прифронтовой полосе со своей жандармерией.
— У таких типов редкая профессиональная память, — задумчиво сказал Федор. — Предположим, что в этот раз он не узнал — быстро пролетел. Но в другой раз может и узнать, Женечка. Тебе надо быть настороже.
— Хорошо, — сказала я беспечно, — постараюсь не попадаться ему на глаза. Но честное слово, Федор, он не может помнить меня.
Если бы я только знала тогда, как ошиблась.
5.
Вошел Федор, задержавшийся сегодня на работе. Следом — Семен, рот — полумесяцем до ушей. Сейчас у него хорошее лицо — русского парня, у которого не зря прошел день и которому повеселиться от души не грех. Таким он входил и в свой дом в Смоленске, где его ждали — жена, похожая на девочку-подростка, и дочка, лепечущая первые слова: «мам-ма», «пап-па». Наверное, и жена его полюбила вот таким — с улыбкой полумесяцем,
— Ну, вот, Женя! — шумит он. — Понимаешь, какая штука? Переправа в Унгенах взлетела!
Мне должно быть безразлично, потому что для Семена я — просто сестра Федора. И мне безразлично.
— Вы-то чему радуетесь?
Семен шумит:
— Глупая ты еще девчонка — одни кавалеры немчики-румынчики у тебя на уме!.. Наши разбомбили, наши, наши, — напирает он на «наши».
— Ну и разбомбили… А немцы новую там же наведут.
— А вот и не там! Новую они… — Семен прикусывает язык — чуть не проболтался. Я смеюсь, а он ругается: — Вертихвостка ты!
Когда Семен уходит, Федор говорит:
— Передашь, Женя, нашим — новую переправу наводят южнее…
Я записываю, добавляю к тому, что собрано для сегодняшней радиограммы в Центр. Потом этот клочок бумаги с записями Федор уничтожит собственноручно.
На крыльце знакомые шаги. Едва успеваю спрятать листок — входит Адлер. Когда он застает вот так, врасплох, мне трудно спрятать ненависть. Меня прямо тошнит от моего «кавалера». Каратель проклятый!
Говорят же, бог шельму метит. Нарочно не придумаешь такой гнусной рожи. Узкая, длинная. Кожа грязно-прыщеватая. Источающие масло маленькие глазки не поймешь какого цвета. И длинный, тонкий рот, в уголках которого всегда пузырьки слюны. Да еще эта родинка с пучком волос под носом.
Адлер проводит пальцем по сиденью стула, морщится, но сажает свой тощий отутюженный зад.
Я думаю про себя: все, что есть отвратительного в роде человеческом, сосредоточилось в нем — фашистском отродье. Потому я так люто и ненавижу его.
— …устает Женечка, — слышу голос Федора. — Работа тяжелая, а она слабенькая…
Поднимаю глаза, улыбаюсь как можно игривей:
— О, это восхитительно, что герр комендант решил навестить нас!
«Герр комендант» оживает. Закидывает ногу за ногу, хохочет, брызжа слюной. Хотя ничего смешного еще не произошло.
— Шеня разрешит посмотреть своему воздыхателю этот альбомчик?
— Разумеется, герр комендант! Что за церемония? Наш дом — ваш дом. Берите и смотрите…
Прошлый раз я приготовила альбом со стишками. Мы прочитали его с «герром комендантом» от корки до корки. Мы страшно хохотали: он — над трогательными строчками: «О, это поразительно, что русские барышни увлекаются любовными стихами! Совсем, как немецкие барышни!» Я хохотала над его тупостью — он явно не отличает стихов от стишат.
Сегодня мы смотрим альбом с фотографиями периода оккупации немцами Харькова. Вот я с обер-лейтенантом танковых войск…
— Представляете, герр комендант, такой душка… — дальше идет трогательный рассказ о «белокурой бестии», о том, как мы познакомились и как расстались.
А вот — я и летчик.
— Милейший юноша… Барон! — Я старательно округляю для изумления глаза. — Такой влюбленный в меня! — И дальше повествование, не менее трогательное, о летчике-бароне, который пришел взамен обер-лейтенанту.