Житие маррана
Шрифт:
Отец и сын брели вдоль прибрежных скал, мощной стены, отполированной седым прибоем. Диего Нуньес да Сильва с трудом переставлял искалеченные ноги. Он снял санбенито, свернул его в скатку и словно стал выше ростом, освободившись от унизительного наряда. Порт неровным гребнем маячил где-то вдали, а по временам и вовсе исчезал за изгибами берега. Здесь, под плотным пологом серого неба, вечно затянутого облаками, слышались только крики чаек да шум волн, здесь все дышало одиночеством и свободой. Ветер распахнул ворот рубашки Диего, мягкой рукой погладил шею. Внутри у него будто что-то разжалось, и он заговорил о своем страхе перед физическими страданиями. Лишь Бог, Франсиско да природа внимали его словам.
— Понимаешь ли, боль приводила меня в ужас с детства. Ребенком там, в Лиссабоне, я частенько отсиживался
Франсиско пришлось замедлить шаг: отец, растревоженный воспоминаниями, стал задыхаться, но, видимо, решил во что бы то ни стало довести свой горестный рассказ до конца.
— После казни родителей моего друга Лопеса де Лисбоа я чудом спас беднягу от смерти, но утешить не сумел — как тут утешишь? Я и на врача стал учиться в тайной надежде, что, помогая другим избавиться от боли, изживу в себе ужас перед ней.
И тут Диего, впервые коснувшись запретной темы, заговорил о том, как инквизиторы велели отвести его в пыточную камеру. Франсиско весь сжался. Но отца, наконец преодолевшего некую внутреннюю преграду, было не остановить.
— До этой минуты существование в тюрьме казалось относительно сносным. Однако слова о пытке вызвали в моем воображении ужасающие картины: удары, ожоги, хруст суставов, судороги, кровь. Я почувствовал себя абсолютно беззащитным, покрылся холодным потом, перед глазами все поплыло. Инквизиторы ждали от меня не столько покаяния и клятв в верности католический церкви, сколько показаний, имен других иудействующих как платы за то, чтобы сохранить жизнь и до конца своих дней влачить существование изгоя. Святая инквизиция не просто наставляет заблудших на путь истинный, но с помощью одного заблудшего стремится выявить и покарать многих других. Так вершится великое дело борьбы за чистоту веры.
Великолепный пейзаж был неподходящей декорацией для душераздирающего монолога, слишком красивой рамой для невыносимо мрачной картины. Диего вспоминал ту ужасную ночь.
— Я метался по камере, как испуганный ребенок. Утратил всяческое достоинство, выл и трясся. Все ждал, что за мной вот-вот придут, вздрагивал от каждого шороха. Обломал ногти, царапая стены. Какой это был кошмар! На рассвете раздался звук, которого я так страшился: загремел засов. Тюремщики ощупали мой балахон и выдали другой, потому что с испугу я обмочился. Как бессловесную куклу, меня поволокли по мрачным коридорам и втолкнули в просторный зал, где в свете факелов поблескивали какие-то странные устройства, а возле них стояли столы и стулья, приготовленные для нотариуса, в чьи обязанности входило заносить на бумагу каждое сказанное слово. Истязания были тщательно распланированы в соответствии с законной процедурой.
Потрясенный Франсиско крепко сжал отцовское запястье, давая понять, что готов слушать, готов помочь несчастному снять с души бремя пережитых унижений. Дон Диего в ответ благодарно погладил сына по руке и, понурившись, продолжал:
— Палачи взмокли от усердия, их потные лбы блестели в свете факелов, а грешники корчились в муках. Каждую жертву нотариус, палач и его подручные обрабатывали с дьявольской методичностью. В полумраке раздавались нечеловеческие вопли ужаса и боли, а чей-то властный голос твердил: «Говори, говори, говори». Если истязаемый артачился, голос произносил: «Добавь». Просто «добавь», и все. Но после этого сухого приказа начинали громче хрустеть суставы, железные прутья ломали кости, шипы глубже впивались в плоть, в раздутые желудки лилась вода. Глаза мне застил страх, и я замечал лишь детали. Замечал, потому что за меня еще не взялись, просто заставляли смотреть и слушать, чтобы окончательно сломить. Одни люди истово и хладнокровно изничтожали других.
Диего замолчал, хватая ртом воздух. Франсиско завороженно смотрел на отца: тот же человек, что давным-давно рассказывал сыну занимательные истории, теперь разворачивал перед ним картину ада.
— Но вот пришел и мой черед. Кровь застыла в жилах. Я зарыдал и упал на колени. С меня сорвали балахон, и к животному страху прибавился жгучий стыд. Потом повалили на дощатый щит. Какой-то человек пощупал мне
Диего закашлялся.
— Первой была пытка на дыбе. Запястья и щиколотки мне обвязали веревками, подсоединенными к вороту. Нотариус, монах-доминиканец, обмакнул перо в чернила и приготовился записывать показания. Палач повернул ворот. Сухожилия мои растянулись, суставы захрустели. Я взвыл от невыносимой боли. Палач остановился, но натяжения не ослабил. Ребра жгло огнем. Имена. Назови имена. Но я не мог говорить. Еще один поворот, и я потерял сознание.
В камере меня посетил цирюльник, наложил влажные компрессы и отворил кровь. В местах разрывов образовались чудовищные гематомы. Инквизиторы — люди терпеливые, они ждут, чтобы пленник оправился после пытки, чтобы приступить к следующей.
— Я думал, что теперь меня ждет вертикальная дыба, а она пострашнее горизонтальной. Запястья связывают за спиной, веревку перебрасывают через перекладину, поднимают человека на вывернутых руках и оставляют висеть. Руки при этом выходят из суставов, сухожилия одно за другим рвутся. Тем, кто отличается крепким сложением, к ногам прикрепляют дополнительный груз. Если допрашиваемый отказывается говорить, его резко опускают вниз. Тут мне и конец, — решил я. Однако же у палача были другие планы.
Франсиско спросил, не хватит ли на этом.
— Нет, раз уж начал говорить, расскажу все до конца. Меня опрокинули на длинный стол, руки, ноги и шею привязали ремнями и затолкали в горло воронку, вызвав сильнейшие рвотные позывы. В рот напихали тряпок, и к позывам прибавилось удушье. Но это было только начало. Нотариус выжидающе занес перо над листом бумаги: обычно уже во время подготовительных манипуляций люди не выдерживали и начинали давать показания. «Петь от жажды», как говорили шутники. Палач начал лить в воронку воду. Я глотал, захлебывался, кашлял, опять глотал и чувствовал, что вот-вот умру. Врач велел прервать пытку, вытащил тряпки, перевернул меня на живот и принялся колотить по спине. Произошло кровоизлияние в легкие, от которого я не мог оправиться несколько недель. Даже яду пытался раздобыть…
Юноша снова сжал отцу руку.
— Время шло, неумолимо приближался день очередного истязания, — Диего поднял взгляд к пасмурному небу, словно приглашая Господа послушать скорбный рассказ. — Я трясся всю ночь. Не будет пощады овце, отданной на растерзание хищникам. Утром загремел засов, вошли тюремщики, принесли мне сухой балахон и велели переодеться, поскольку я опять обделался. Что они приготовили на этот раз? Батоги? Цепи с шипами? Железный сапог? Или еще одна пытка водой, снова дыба? Меня повалили на широкий стол, так, что связанные ноги зачем-то свисали к полу. Руки развели в стороны и тоже привязали. Вот так и Иисус умирал, подумалось мне. Только он на кресте, а я на досках. Имена. Назови имена! Доминиканец обмакнул перо в чернила и стал ждать показаний. Перед моим мысленным взором прошла вереница людей, которых я не мог предать и обречь на верную гибель. Надо гнать эти образы прочь, чтобы не проговориться, ведь у человека что на уме, то и на языке. Лучше думать о животных, заполнить мысли их названиями: пума, змея, птица, дрозд, курица, викунья, баран. Нет, только не баран! В Потоси, помнится, жил человек по фамилии Бараньяно — уж не знаю, новый христианин или старый, но подводить его не хотелось. Отчаявшись, я призвал на помощь почивших поэтов, мудрецов и ученых и принялся твердить их имена: Цельс, Пифагор, Герофил, Птолемей, Вергилий, Демосфен, Филон, Марк Аврелий, Зенон, Везалий, Эвклид, Гораций. Нотариус навострил уши, пытаясь выудить из моего бормотания что-нибудь полезное. Тем временем ступни мне обильно смазали свиным салом и поставили под них раскаленную жаровню. Жир зашипел, и, спасаясь от жгучей, непереносимой, пронизывающей боли, я попытался поднять ноги, но не смог. Медленное поджаривание — самая страшная из пыток, ее мало кто выдерживает.