Житие маррана
Шрифт:
— Имена! — требовал инквизитор. — Назови имена.
— Гомер, Светоний, Луканор, Еврипид… — завывал я. Палач перемешивал угли, пахло горелым салом.
— Имена!
— Давид, Матфей, Соломон, Лука, Иоанн, Марк, святой Августин, апостол Павел… — Больше я ничего не мог вспомнить, пришлось все-таки обратиться к животным: — Муравей, крыса, жаба, светляк, куропатка, броненосец…
— Имена!
Я бился в корчах. Это было куда хуже пытки водой, хуже дыбы.
— Ты ступил на путь греха, — сказал монах. — Если не заговоришь, не сможешь ходить, даже встав на путь добродетели.
Тут я потерял сознание
Диего расстелил на песке санбенито и сел, поджав ноги. Франсиско последовал его примеру. Немного передохнув, отец начал спускаться в черный колодец самых тяжелых воспоминаний.
— Ко мне явился адвокат, служитель инквизиции, в чью обязанность входит убеждать заключенных, что признание — это единственный путь к свободе. До тех пор уста ни разу не подвели меня. Несмотря на весь ужас и отчаяние, я не выдал людей, чьи образы всплывали передо мной бессонными ночами: Гаспара Чавеса, Хосе Игнасио Севилью, Диего Лопеса де Лисбоа, Хуана Хосе Брисуэлу. Но адвокат сообщил, что Брисуэлу арестовали в Чили и он повел себя разумнее: заговорил и среди прочих имен назвал имя моего старшего сына. Уверяю тебя, Франсиско, что этот удар буквально сокрушил меня, выбил почву из-под ног.
Диего болезненно сморщился, сгорбился и затрясся. Франсиско встал, снял плащ и накинул на широкие плечи отца. Как же он любил его! Как безумно жалел! Отец благодарно похлопал юношу по руке и вытер мокрые глаза.
— На следующий день меня снова взялись поджаривать, — продолжал он глухим, едва слышным голосом. — Свиной жир дымился, я корчился и думал, что вот-вот сойду с ума. Инквизитор сразу перешел к делу.
— Твой сын Диего иудействовал? Признавайся! — прошипел он.
— Мальчик ни в чем не виноват! Он слабоумный, — соврал я.
— Так иудействовал?
— Дурачок он, от рождения дурачок, ему и слово такое неведомо! — твердил я, не зная, что еще придумать.
— Иудействовал? Не болтай лишнего, скажи только «да», — шепот инквизитора ядом лился в ухо.
— Диего тут ни при чем!
— Иудействовал?
— Мальчик сам не ведал, что творит! Он дурачок, идиот! — кричал я.
— Значит, иудействовал. Уберите жаровню.
Нотариус заскрипел пером по бумаге, записывая мои показания. Инквизитор знал, что достаточно небольшой трещины — и плотина прорвется. Я свидетельствовал против собственного сына, такого же еретика. Пытаясь защитить, запутался, проговорился, и подозрения превратились в уверенность.
Пытку прекратили, но вместо облегчения я испытал ужас и отчаяние. Инквизиция добилась, чего хотела, а я, пропащая тварь, погубил несчастного Диего. Больше не за что было бороться, некого защищать. Некого, да. Инквизиторы торжествовали: теперь жалкий человеческий огрызок мог рассчитывать на снисхождение,
— И ты… сделал это? — изумился Франсиско.
Дон Диего на мгновение замер, а потом подавленно кивнул.
— Да, сделал. — Он глубоко вздохнул. — Кем я был? Живым трупом. Смятенная душа покинула мое тело и скиталась где-то в пустоте. Я признался, что сам научил Диего иудействовать. Рассказал правду: мальчик повредил ногу, и я, воспользовавшись моментом, открыл ему, кто мы есть на самом деле. Сказал, что сын удивился и даже испугался: узнать, что твои предки — евреи, — не самое приятное из открытий.
— Что еще? — спросили они.
— Я обещал обучить сына нашим ритуалам, познакомить с еврейской историей и с праздниками. Начал в Ибатине и продолжал потом в Кордове.
— Что еще?
Дон Диего нагнулся и стер линии, которые чертил на песке, повествуя о своем сошествии в ад.
— Чего я не моту забыть, — проговорил он, тряхнув седой головой, — так это того момента, когда в Ибатине, в полутемной комнате, впервые поведал Диего, что в наших жилах течет еврейская кровь. С каким ужасом он на меня посмотрел! Словно предчувствовал неминуемую беду. Сколько уж лет прошло… Мы были одни…
Франсиско с нежностью коснулся отцовской щеки, изрезанной морщинами.
— Нет, папа. Не одни.
Дон Диего вздрогнул.
— Что ты такое говоришь?!
— Я сидел там и все слышал.
— Но… — поперхнулся на полуслове отец, — ты же был совсем еще несмышленым!
— И до ужаса любопытным. Притаился в углу и подслушивал.
— Франсискито! — у Диего перехватило дух, когда он вспомнил своего сына маленьким. — Ты приносил мне инжир и гранаты на бронзовом подносе. И все время просил: «Папа, расскажи сказку!» — Тут отец снял плащ, который юноша накинул ему на плечи. — Возьми. Тебе, наверное, холодно.
— Не надо, что ты.
Они вспомнили тот вечер, когда дон Диего открыл красный парчовый футляр и объяснил детям, откуда взялся испанский ключ. Вспомнили уроки в апельсиновом саду, трудную дорогу в Кордову, солончаки, кражу сундуков с книгами, погоню за разбойниками, свою недолгую счастливую жизнь в доме, купленном у Хуана Хосе Брисузлы, и несчастья, которые одно за другим обрушились на семью.
— Понимаешь ли, Франсиско, я вдруг размечтался. От отчаяния человек иногда начинает тешить себя несбыточными надеждами, — сокрушенно вздохнул Диего. — Отдав себя на «милость» инквизиции, я почему-то вообразил, что теперь нас с сыном отпустят. Следуя указаниям так называемого защитника, я, на радость инквизиторам, валялся у них в ногах, каялся и слезно молил о пощаде, снова и снова отрекаясь от своих мерзостных грехов. Клялся, что жажду жить и умереть в католической вере. Умолял допустить меня к примирению. Не уставал повторять, что сам виноват в вероотступничестве сына, сам повел его по пути греха, воспользовавшись незрелым возрастом и слабоумием мальчика. И теперь готов посвятить всю свою жизнь тому, чтобы искупить вину, наставляя сына в истинной вере, воспитывая его достойным божьей благодати. Вот как я себя вел, Франсиско. Никогда раньше не доводилось мне так унижаться.