Житие маррана
Шрифт:
На занятиях присутствовали не только студенты, но и доктора, лиценциаты, бакалавры, священнослужители и знатные особы. Чтения проходили в благоговейной тишине. Учащиеся ловили каждое слово, точно крупицы чистого золота.
72
Горько признавать это, — тяжело вздыхает инквизитор Гайтан, — но и отрицать нет никакой возможности. Епископы вице-королевства не испытывают ни малейшей симпатии к нам. Наши отношения складывались непросто с самого начала, и уж конечно не по вине инквизиции, водворившейся в этих диких краях, чтобы блюсти чистоту нравов и защищать истинную веру.
Господь,
Вполне оправдана и моя неприязнь к епископу Куско, Себастьяну Лартауну, который во всеуслышание объявил, что дела инквизиции должны находиться в его ведении… Факел ему в глотку! Владыка до того распоясался, что однажды велел задержать и посадить в тюрьму нашего комиссара. Да слыханное ли это дело! Для исполнения священной миссии нужны преданные сподвижники, рассеянные повсюду и способные действовать беспощадно, выявляя еретиков, это сатанинское семя. Но поскольку комиссары тоже лица духовного звания, епископы утверждают, будто они обязаны повиноваться не только нам, но и церкви.
В довершение всех бед на доминиканцев косо смотрят и монахи других орденов… Сколько раз мы тщетно пытались привлечь их к нашему благородному делу! И что отвечают на это настоятели? Что их-де не предупредили заранее, вот и возникла неразбериха. А как мы можем кого-то предупреждать, когда действуем в глубокой тайне?
Несть конца беззаконию! А потому без суровых мер обойтись никак нельзя. Язык силы весьма доходчив. Инквизиция — самое грозное оружие Спасителя нашего Иисуса Христа, никто не смеет ни попирать ее достоинство, ни относиться к ней с пренебрежением.
73
«Стал ли мой отец истинным христианином? — размышлял Франсиско. — Оставил ли он свои заблуждения? Носит ли санбенито в знак искреннего раскаяния?» В молитвах юноша просил Господа, чтобы так оно и было. Несчастный настрадался сверх всякой меры и заслуживал покоя. Диего исправно ходил к мессе — всегда натощак, как и подобает принимающим святое причастие. В церкви преклонял колени, крестился и молился в полном одиночестве. Иначе и быть не могло: завидев человека в позорном желтом нараменнике, прихожане шарахались от него, как от зачумленного. Поделом проклятому грешнику, пусть платит за свои тяжкие проступки. Возможно, небеса и взирали на эти мучения с благостной улыбкой, но земля полнилась людским презрением. Римские солдаты расхохотались, когда Иисус упал под тяжестью креста, вот и жители Кальяо, наверное, схватились бы за животы прямо во время вознесения даров, если бы с потолка вдруг свалилась балка и пришибла негодника.
В процессиях Диего тоже участвовал. Фигуры святых на плечах, разумеется, не носил, даже близко к ним не подступался, чтобы не зашикали и не затолкали, просто тащился где-то в хвосте и беззвучно шевелил губами. Фамильярам, исподтишка наблюдавшим за ним, придраться было не к чему.
Целыми днями отец пропадал в больнице. Осматривал больных, следил за приемом лекарств, менял повязки, утешал отчаявшихся, записывал наблюдения. Пациенты отвечали благодарностью.
Пройдут годы, и Франсиско поймет, что самый бесценный опыт он получил от отца во время частых обходов. Диего обожал незаслуженно забытый афоризм Гиппократа: глаза даны, чтобы видеть. И приводил один курьезный пример. Аристотель почему-то утверждал, будто у женщин зубов меньше, чем у мужчин. Исходя из этого ложного постулата, ученые мужи пустились в рассуждения о том, что провидение позаботилось снабдить сыновей Адама дополнительными зубами, компенсируя потерю реберной кости при сотворении Евы. Но если бы кто-нибудь сообразил пересчитать ребра у нескольких здоровых мужчин и зубы у нескольких здоровых женщин, стало бы ясно, что дефект первого человека, сотворенного Богом, не является наследственным, а жена, чей рот исследовал Аристотель, видимо, прибегала к услугам зубодера.
«Знахарю, — объяснял Диего сыну, — ив голову не придет, что рана может зажить сама собой. Ее непременно надо лечить, а если не получается, значит, мешает третья сила — либо злой дух, либо другой знахарь. Те же, кто читает труды Гиппократа с должным вниманием, знают, что многие раны быстрее затянутся, если их просто оставить в покое. Клинические наблюдения подтверждают это».
Как-то, выбрав подходящий момент, он рассказал Франсиско и о клятве Гиппократа. Юноша внимательно слушал, хотя ему было невдомек, куда клонит отец. «Это самая древняя клятва, — сказал Диего, — прекрасная, но не отражающая во всей полноте значение профессии врача». Однако есть и другая, которую он любит больше и время от времени повторяет. Слова ее трогают сердце, бодрят разум и помогают выполнять каждодневные обязанности с неизменным усердием. Тут Диего выжидающе помолчал и, когда сын спросил, кто же эту клятву придумал, ответил: — Маймонид[54].
Франсиско вздрогнул, но другой реакции отец от него и не ждал, ведь в разговор о медицине внезапно затесался иудей.
Той же ночью Диего разыскал текст знаменитой клятвы, а точнее, молитвы, переведенный на латынь. Во избежание неприятностей под ней стояло не имя великого врача, а его прозвания: Doctor fidelis, Gloria orientis et lux occidentis.
Пока Франсиско читал, отец не сводил с сына глаз.
74
Диего и Франсиско шли по берегу моря, оставив позади шумный порт Кальяо. Обоим хотелось хоть на время почувствовать себя свободными от гнета неусыпного наблюдения. В больнице приходилось держать язык за зубами, поскольку цирюльник, аптекарь, захожий монах или чей-то слуга могли по-своему истолковать любое слово и побежать с доносом куда следует. А уж инквизиторы только того и ждали: донести на осужденного — дело святое. Священный трибунал готов был с распростертыми объятиями встретить каждого, кто сообщит о крамольных речах человека, находящегося под вечным подозрением. Да и лачуга к откровениям не располагала, поскольку в жилище, где на стене висит санбенито, даже стены имеют уши.
Франсиско уже бывал на южном берегу: он ходил туда, чтобы поклониться океану, причаститься его великой силы и собраться с духом перед первой встречей с отцом.
Волны набегали на сушу, коврами расстилались по песку. Возможно, и в их рокоте слышался голос Творца, а кружевные пенные края были неровными строками, повествующими о жизни в таинственных глубинах. Разве бескрайняя синяя гладь не служит небом придонным обитателям, которые вместо воздуха дышат водой и смотрят на тонущие корабли как на метеориты, медленно спускающиеся откуда-то сверху?