Жизнеописание султана Джалал ад-Дина Манкбурны

ан-Насави Мухаммад

И вот, когда Фахр ад-Дину удалось занять должность мустауфи в Дженде, у него возникло желание одолеть Наджиб ад-Дина и отнять у него должность вазира Дженда. Он подал на него жалобу о присвоении им двух тысяч динаров во время отправления им его должности. Когда он стал уже Ходжой Джаханом, он — да смилостивится над ним Аллах — в одной дружеской компании рассказывал: «Когда я решился выступить с жалобой против упомянутого, то об осуществлении своего намерения я советовался с несколькими влиятельными людьми из числа тех, кто не был бы небрежен в советовании мне и для кого было безразлично, он ли преуспеет или я. Но они лишь предостерегали меня неустанно и говорили: “Берегись, берегись!”, так как знали о прочности его положения, о внимании к его слову и его влиятельности в государстве благодаря прежней его службе и его превосходству. Однако это не отвратило меня от того, к чему я жадно стремился по велению души, — от цели отнять у него должность вазира. Была подана жалоба об указанной сумме, а в диване подтвердили ее и сообщили о ней султану. Однажды, когда у него была общая аудиенция, я пошел вместе со всеми

и остановился позади людей. Я увидел Наджиб ад-Дина, стоявшего возле трона, и кроме него здесь было лишь несколько человек. Он стоял, потупившись и задумавшись. Тогда султан, обращаясь к нему, сказал: “Мне не случалось видеть тебя, Наджиб ад-Дин, задумчивым. Может быть, ты думаешь, что тот, кто подал на тебя жалобу относительно небольшой суммы, умаляет в моих глазах твое достоинство? Так вот, клянусь Аллахом и могилой моего отца-султана, я не потребую с тебя ничего из того, в чем тебя обвиняют. Более того, я отдаю эту сумму в качестве подарка от себя твоему сыну Баха' ал-Мулку Хаджи”. И Наджиб ад-Дин поцеловал землю. Так я убедился в величии его положения и был изумлен и испуган. Я возвратился домой, еле волоча ноги по земле, в ужасе, охватившем мое тело, в страхе, ослабившем мою стойкость, /125/ в отчаянии от того, что я совершил по отношению к тому, кто выше меня по силе и чье огниво высекает больше искр успеха. Так проходили для меня в Хорезме дни черные, словно ночи, а ночи бессонные, словно дни, до того времени, когда появился султанский приказ о назначении меня на должность вазира Дженда. Тогда исчезло то, что причиняло мне страдание, и вспыхнуло радостью то, что уже угасало. Да!»

Он занимал эту должность четыре года. Все чаще стал он чинить насилие и обременил несправедливостью плечи подданных. В его дни они стали более голыми, чем камни давильни или обнаженный меч, чем сбитая ветвь или курица, насаженная на вертел.

После этого случилось, что султан держал путь в Бухару и проезжал через Дженд, и они поспешили подробно изложить жалобы, подняв такой крик, какой поднимается, когда птицы готовятся улететь или когда собирается караван паломников страны. У одного он отнял имущество и угнал детей, у другого захватил наследственные владения, чем привел его к гибели, у опороченного, снедаемого изнутри огнем страха, он гасил его за взятку. Султан позволил им сжечь его на их огне, с тем чтобы охладить их пыл и облегчить их души. Однако упомянутый (Фахр ад-Дин) спрятался и исчез, а потом удалился оттуда в Бухару. Они схватили его заместителя и сожгли его.

Из Бухары Фахр ад-Дин перебрался в область Талакана, где и остановился, не давая знать о себе и не показываясь на глаза и не оставляя следа, пока татарские напасти не забросили Джалал ад-Дина к пределам Газны, о чем говорилось раньше [471] . Тогда [Фахр ад-Дин] поспешил ко двору [султана] и занял место среди его хаджибов. Он был бойким в речах, смелым и терпеливым в отношениях с султаном, весел в беседах и красноречив в разговоре по-тюркски. Он продолжал исполнять должность хаджиба, пока не произошло сражение у реки Синд, о чем мы говорили раньше [472] . Тогда погибли видные люди державы: некоторые из них были убиты, а некоторые утонули. От руки Кубачи погиб и сам вазир Шамс ал-Мулк Шихаб ад-Дин Алп ал-Харави, как об этом говорилось выше [473] . Так высшая должность дивана оставалась без человека, который мог бы повести дела в тех землях Индии, которые вошли во владение [султана], управлять ими и наблюдать за их положением и делами.

471

См. гл. 35 и 36.

472

См. гл. 37.

473

См. гл. 39.

/126/ И вот упомянутый был назначен главой вазирата в качестве заместителя того, кто окажется позже соответствующим этой должности. Судьба помогла ему, и он оставался у власти и достиг степени, из-за которой враждуют знатные вельможи и великие господа. Такой степени были удостоены лишь те немногие, слава о которых прошла по [разным] странам и которых признали выдающиеся мужи Хорасана и Ирака.

И дело его возвысилось, и достоинство его возросло. Опираясь на свою смелость, он обходился без пророческой [мудрости]. Тот, кто приходил к нему по интересовавшему его делу, возвращался [от него] несчастным и был разочарован самым худшим образом.

А султан, хотя и укрепил его (Шараф ал-Мулка) власть и силу в разрешении дел [целых] провинций, которыми тот распоряжался как хотел, все же не возводил его в достоинство вазиров и не обращался к нему иначе, как к «Шараф ал-Мулку». Между тем у них (хорезмшахов) было принято титуловать своих вазиров титулом «ходжа» и сажать их по правую сторону при общей аудиенции. Упомянутый же во времена своего вазирства находился перед султаном, там, где находятся хаджибы. Он садился лишь на общем ковре, а было [ранее] принято также, чтобы тот, кто имел лакаб Низам ал-Мулк, садился за особо отведенные ему подносы. Бывало, его предшественники вазиры сидели в здании дивана в черном кресле. Шараф ал-Мулк не садился в кресло в здании дивана, а имел кресло у себя дома и, когда возвращался из дивана, сидел в нем. Было принято, что тот, кто имеет лакаб «Низам», восседая в вазирском кресле,

не вставал перед тем, кто входил, даже если тот был владетельным лицом. Так [установили] в знак высокого уважения к этой должности и соблюдая этикет, соответствующий месту: ведь кресло поставлено вместо трона! Шараф ал-Мулк вставал перед видными должностными лицами, находясь на своем месте во главе дивана. При его предшественниках из числа великих вазиров, когда они ездили верхом, несли четыре копья с покрытыми золотом древками, а султан не разрешал ему этого.

Об остальном, что касается различных его дел, будет рассказано в своем месте, вплоть до того [времени], когда судьба потребовала с него его долг и дала ему испить чашу конца его жизни. Он приобщился к единому, всепрощающему [Аллаху]: поистине, щедрые живут недолго.

/ 127 / Глава 45

Рассказ о причине моего прибытия ко двору султана [Джалал ад-Дина] и о моем пребывании на службе

Когда малик Нусрат ад-Дин Хамза ибн Мухаммад [ибн Хамза] ибн 'Умар ибн Хамза, как я об этом уже сказал [474] , получил Насу в наследство от своего двоюродного брата, он назначил меня на'ибом в его делах и полагался на меня в том, что собирался предпринимать.

Упомянутый был чудом достоинств и морем щедрости. Он помнил наизусть Сакт аз-занд Абу-л-'Ала' [ал-Ма'арри], ал-Йамини ал-'Утби, ал-Мулаххас Фахр ад-Дина ар-Рази и ал-Ишарат шейха ра'иса [Ибн Сины] [475] . У него были свои стихи на арабском и персидском языках, собранные в диваны. Вот одно из его стихотворений, написанных во время его пребывания в заключении:

474

См. примеч. 38 к гл. 22.

475

Абу-л-'Ала' Ахмад ибн 'Абдаллах ибн Сулайман ал-Ма'арри (979—1058) — поэт и философ, автор многих сочинений, в том числе Сакт аз-занд («Искры от огнива»); ал-'Утби, Абу-н-Наср Мухаммад (961—1036) — историк государства Газневидов. Автор сочинения ал-Йамини, посвященного газневидскому султану Йамин ад-Даула Махмуду ибн Себюк-Тегину (998—1030); ар-Рази, Фахр ад-Дин (1149—1209), был шейх ал-исламом в Герате, где его постоянно сопровождали триста учеников-факихов. Среди его богословских сочинений — ал-Мулаххас («Суть»), Мафатих ал-гайб («Ключи сокровенного») и др.; Абу 'Али ибн Сина (Авиценна) — знаменитый врач и философ (980—1037). Среди его сочинений — ал-Канун фи-т-тибб («Канон врачевания»), ал-Ишарат ва-т-танбихат («Указания и наставления») и др.

Поистине, я в оковах этого времени, подобно жемчужине, еще скрытой в раковине. Украшена моим достоинством шея величия, и нанизано мое превосходство в ожерелье благородства. Поистине, несмотря на злобу моих завистников, я моим гордым предкам достойный преемник. И если время не признает моего достоинства, то это оплошность, допущенная от дряхлости. Народам станет видна моя скорбь, подобно полной луне, скрывавшейся во мраке при затмении. И придут [тогда] судьбы, и покорные скажут: «Прости за то, что прошло!»

Что касается его переписки, то это — дозволенное волшебство и ключевая вода, она превосходит сверкание лесных чащ и надушена ароматом северного ветра.

Среди того, что он писал мне в дни моего пребывания в Мазандаране вместе с Инандж-ханом, перед тем как к нему перешла власть, имеется следующее [письмо]: «Как возбудило меня воспоминание о страдании и согнули страстное желание и волнение! Уже часто бьют удары уставшей [поражать] молнии и послышался тихий шепот свежего ветерка. И отмечен тот, кто извлек это, взглядом, в котором пасутся стада слёз. Это он искал оживления от сообщения, по которому бы изголодался слух, из-за моего страстного желания услышать известия о высоком маджлисе, о [месте], самом дорогом для славы, базилике достоинства, первом плоде искусства, владеющем тонкостями умения. Аллах оживил истлевшие /128/ достоинства, распространив на них свою сень. А перед дорогой я упрекал себя за промедление, находился в обществе раскаяния и декламировал:

Разве я оставлю Лейлу?! Ведь между ней и мной лишь одна ночь. Поэтому я, поистине, очень терпелив.

[Я пишу] в поисках защиты от превратностей, вызвавших разлуку друзей. Как же иначе? Ведь не близко прибежище и далеко место посещения. Нет ныне утешения, кроме как в аромате доброты и в запахе воспоминаний о нем.

Некоторые из его слуг направились в сторону счастливой стоянки, и истинная преданность вызвала то, что уже послано кое-что из страстных переживаний, чтобы забвение не утвердилось на полях [послания]. А как же иначе? Ведь добрая дружба — это повиновение врожденным качествам. И Аллах всевышний да продлит его пребывание в этом мире. [Итак], до свидания».