Журавлик - гордая птица
Шрифт:
— Ты беременна! Ну, вы с Калленом даёте! Когда только успели? Хотя, тут много времени и не требуется. Подожди, — девушка резко останавливается. — Это ведь ребёнок Эдварда?
Белла кивает, тихо спрашивая:
— Осуждаешь меня, да?
— Осуждаю! Только не тебя, а его, твоего ненаглядного. Сбежал, черкнув какое-то глупое письмецо. Да знаю я об этом! — отмахивается девушка от удивлённого вздоха Изабеллы. — И не говори мне, что он ничего не знал. Если изначально не ушёл, то узнал бы. По крайней мере, тогда у него был бы ещё один шанс поступить, как мужчина, а не как последний придурок.
— Женя!
— А что «Женя»? Ты ведь ничего ему не сказала, гордая птичка?
— Нет! И не собираюсь.
— Ну и правильно — обойдётся! А жизнь, она сама всё по местам расставит,
Евгения вздыхает.
— Ты — счастливая. У тебя осталась частичка того, кого ты сильно любила и, я подозреваю, любишь до сих пор. А у меня от Эммета — только фото и воспоминание о том, какая я была глупая и как умудрилась упустить собственное счастье, — грустно кается Евгения.
За разговорами они чуть не проезжают собственную остановку, покидая вагон почти перед самым закрытием дверей. Выйдя с платформы в город, девушки расходятся каждая в свою сторону, обменявшись телефонами и договорившись чаще видеться и общаться. Вдруг Женя оборачивается и бросает:
— С Днём рождения, кстати!
— Ты запомнила? Спасибо!
— Конечно, я помню, как мы, сидя однажды в боулинге, от нечего делать выясняли, кто есть кто по гороскопу. Ты — Дева, родилась тринадцатого сентября, то есть сегодня, — бодро отвечает Женя.
— А ты — Скорпион, день рождения — пятнадцатого ноября, — улыбаясь, вспоминает Изабелла.
— Точно! — восклицает Женька и, махнув рукой, скрывается за поворотом.
А Белла спешит к себе домой, чтобы отметить свой праздник в кругу семьи. Сегодня ей исполнилось девятнадцать лет.
Конец сентября
Изабелла сидит на кухне в квартире Энни. Женщина стоит спиной к девушке, заваривая чай с мятой и ромашкой.
— Такой чай любил мой муж. Энтони, упокой Господь его душу, и меня пристрастил к этому напитку, — говорит она, ставя на стол две чашки, от которых по кухне сразу распространяется приятный аромат трав, навевающий ощущения уюта и спокойствия. — До самого последнего дня своей жизни он не изменял привычке пить чай, заваренный именно таким образом.
— Вашего мужа звали Энтони?
— Да. И второе имя моему младшему внуку дали в честь дедушки — Эдвард Энтони Каллен, — говорит Энни с гордостью. Потом, спохватившись, виновато смотрит на девушку: по негласной договорённости имя отца её ребёнка при Белле старались не произносить, видя, как ранит будущую маму любое упоминание о её бывшем парне.
Но Изабелла, проглотив комок в горле, быстро переводит разговор на другую тему.
— А как вы оказались в Америке в столь юном возрасте? — спрашивает она женщину.
Та, подумав минуту, начинает своё повествование. И оно столь необычно, что Белла слушает и только иногда тихонечко охает от удивления, позволяя себе лишь изредка задавать вопросы.
— Я родилась в 1935 году в посёлке, который сейчас уже входит в черту этого города. Моего отца перед самой войной расстреляли, как врага народа, по чьему-то ложному доносу, и мы остались с мамой вдвоём. Она зарабатывала на жизнь шитьём одежды. И это давало нам возможность иметь в доме хоть какой-то кусок хлеба. У моего отца был брат, который сначала помогал нам, чем мог, но потом, под страхом расстрела из-за общения с роднёй репрессированного из нашей жизни исчез и он.
— Кстати, это именно к его внучке мы ездили с Эмметом в ту деревню, — считает своим долгом уточнить Анна.
— Но продолжим. Немцы пришли в наш посёлок, когда мне было лет восемь, наверное. Точнее я сейчас сказать уже не могу. Мужчин почти не было, многие ушли на фронт. Женщин, детей и стариков собрали в небольшую кучку и погнали куда—то, по пути расстреливая тех, кто был не в состоянии двигаться дальше. После бесконечных дней пути мы с мамой оказались в концлагере, который, как я узнала уже после войны, стоял на бывшей австрийской земле, на тот момент находившейся под юрисдикцией Германии. Все дети жили здесь в отдельном, детском, бараке. Маму свою я видела очень редко и только издалека. Нас было много: чехи, поляки, французы, русские. Всех заключённых детей гоняли на полевые работы собирать овощи, выращиваемые на
Миссис Каллен переводит дух, промокает салфеткой уголки глаз и, взглянув на потрясённую девушку, сидящую перед ней, продолжает:
— Многие дети умирали, не вынеся голода и тяжёлого труда. Некоторые просто исчезали: их уводили из барака, и обратно они уже не возвращались. Но я выжила, дотянув до того дня, когда в начале мая сорок пятого нас освободили войска союзников. Помню, когда стало известно, что к лагерю приближаются американцы, начался большой переполох. Нас вывели из барака, как и других заключённых. В толпе я заметила измождённое лицо матери. Наверное, она просто не выдержала, тоже заметив меня, и сорвалась с места. Она бежала, а охранники что-то кричали, бранясь на немецком. Мама была уже на середине пути, когда в её сторону полетела вспышка огня — один из фашистов пальнул по ней огнемётом. Моментально вся одежда её и волосы вспыхнули. Она вскрикнула и рухнула на землю лицом вниз. И больше не поднялась. А я… Я просто смотрела. Горло от горя и страха свело судорогой. Вместо крика из меня вырывались только жалкие хрипы. Тело быстро убрали, оставив на земле только несколько лоскутков обугленной ткани, бывшие когда-то лагерной робой, которую носила моя мать.
— Господи, как страшно! — потрясённо шепчет девушка, на что Энни только грустно кивает.
— Не знаю, может, и меня ждала бы та же участь, — говорит женщина, пытаясь унять дрожь в голосе, — но очень скоро несколько взводов армии США подошли к лагерю вплотную, и началась такая круговерть, что обо мне все забыли. Я сидела, спрятавшись за нарами в углу одного из бараков. Остальные дети находились где-то на территории лагеря, вероятно, пытаясь отыскать выживших родителей. Мне было так страшно, что выйти наружу и показаться на глаза не только врагам, но и друзьям казалось мне безумной идеей. Здесь меня и обнаружила первый лейтенант медицинской службы сухопутных войск армии США Элизабет Броук. Она заговорила со мной. Я молчала. Но не только потому, что не хотела отвечать: связки будто стянуло тугим ремнём, у меня просто не получалось выдавить и слова.
— Это от стресса? — спрашивает Изабелла у Энни, вытирая слёзы.
— Думаю, что именно внезапное нервное потрясение стало причиной того, что мой голос пропал, — слышит Белла тихий голос миссис Каллен. — Так вот, эта женщина погладила меня по голове, потом взяла на руки и понесла, как потом оказалось, в полевой госпиталь американцев, раскинувшийся поблизости. Я осталась с ней. Ночью у меня начался жар. Я металась на простынях, а Элизабет ухаживала за мной. Несколько раз в палату заходил какой-то мужчина. По тому, как они вели себя друг с другом, можно было понять, что это её муж. Как потом рассказывала Лиззи, они познакомились и поженились прямо во время войны. Он с сочувствием и теплотой смотрел на меня, одновременно о чём-то переговариваясь с женой. Через несколько дней моё состояние улучшилось. Элизабет почти всё время была рядом. Я не могла понять, о чём она говорит, но видела столько сострадания и ласки в её глазах, что невольно начала улыбаться ей в ответ. Говорить я по-прежнему не могла. Однажды в отсек, где я находилась, снова зашёл её муж. Генри, так она его называла. Они о чём—то спорили, бросая на меня взгляды. Элизабет умоляла, Генри потрясённо отвечал ей. Наконец, мужчина кивнул, обняв жену. Та, вытащив из планшета какие-то документы, протянула их ему. Генри, сжав документы в руке, вышел наружу. И тут случилось то, что несказанно удивило меня. Женщина нагнулась ко мне и прошептала: «Как бы я хотела забрать тебя с собой! Я очень привязалась к тебе. И Генри, я знаю, не будет против».