Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Тут она почувствовала — Боже, откуда только берутся силы, после всего-то! — но почувствовала так явственно и даже приятно: она танцует. Наверное, просто от бессонной ночи у нее закружилась голова. Но танец как будто продолжался — Галка даже слышала музыку, это, без сомнения, был вальс, один из тех прекрасных, старинных вальсов, которые радуют нас в фильмах про былые времена... Мало того— о фантазия невыспавшейся головы! — Галка даже увидела как будто себя — танцующую этот славный, светлый вальс: белое платье, веер висит на руке, легкость, красота... Горничные, которых играла обычно Галка, никогда не кружились с кавалерами в танце... Такие вальсы танцуют на сцене только звезды-героини... Горничные стоят у
Она все-таки открыла глаза: маленькая, темноватая кухня не располагала к танцам. Почему она показалась Галке сразу такой просторной? В углу блестела обшитая металлом печка, у окна стоял большой стол, громоздился холодильник. Только и места свободного, что в центре, где стояли они с Васильичем — полуобнявшись. Галка посмотрела на него — темные напряженные глаза были совсем близко, а губы — рядом. Ему не пришлось складываться почти пополам, как очень высокому Космачеву, целуя ее. Бледное лицо, упрямые темные глаза приблизились еще, закрывая весь белый свет. Она снова ощутила его губы на щеках, на лбу, на глазах. „Кажется, танцев не будет...“ Голова ее кружилась, кружилась.
Галка проснулась сама, потому что окончательно выспалась. Где-то тихонько, со скрипом играла музыка. Будильник показывал половину четвертого. Она прекрасно себя чувствовала и была голодна. Не очень хорошо представляя, что, собственно, произошло, она помнила только, что произошло приятное. Куда делся Васильич, Галка тоже не очень четко уловила — вроде звенел будильник, вроде Васильич поцеловал ее и что-то говорил, но тогда она была охвачена еще сном — сладким и вполне заслуженным.
Музыка прекратилась, послышалось бормотанье двух голосов — мужского и женского, где-то за стеной, в глубине дома, — так знакомо, так напоминающе: невнятные, воркующие голоса... Галку охватил ужас. Как, и здесь тоже?! Она застыла под одеялом, боялась шевельнуться — Боже мой, да что ж это за проклятье?! Что за квартиры и дома, почему за стеной постоянно шепчутся, бормочут, мирно воркуют? А она опять лежит в чужой постели! Что это за наважденье!
Голоса как будто переходили с места на место: то затихали, то становились громче. Наконец исчезли. Опять появилась музыка, потом запела женщина. Галка уже поняла, что это радио подшутило над нею на этот раз, но все не могла прийти в себя, лежала безмолвная, боясь разрыдаться. Мысленно упрекала Васильича — зачем не разбудил ее? И снова, как в вагоне утром, увидела себя его глазами: темные круги, щеки ввалились, спала так устало, покаянно... „Делаюсь психопаткой, — поставила потом себе диагноз. — Как раз во вкусе главрежа делаюсь. Он обожает психопаток “.
Тут она вспомнила не только главрежа, но и завтрашний отъезд театра на гастроли. В общаге сегодня жуткая суета, все пакуются, Зотов, конечно, напился, он такого не выдерживает и называет свое питье: „погружение в даль". Маринка тычется в дверь Галкиной комнаты, да и не только она! „Где Галка? Где же Галка?!“ — ведь никто не знает, что она уехала вчера с Космачевым. А она — вот она, лежит как миленькая в постели, разумеется, в чужой постели, посреди какого-то безлюдного поселка, черт знает где от своего дома, лежит-вылеживается, и никакая тамошняя суета ее вроде не трогает.
Галка прислушалась к себе — да, не трогает, не заботит, не обременяет: пусть пакуются, пусть едут...
Сейчас, когда она поняла, что это не живые, а эфирные голоса бормочут за стеной и что этот дневной дом ничем не похож на вчерашнюю ночную квартиру, — у нее совсем отлегло от сердца. Ей ведь было так хорошо, так хорошо —
Только голод не дал ей все-таки долго вылеживаться, напомнил, что ела она последний раз в театральном буфете, на прощальной вечеринке. Да и что она там ела — два бутерброда и пирожное, а в основном пила. И у Космачева, кажется, что-то съела, когда он принес выпить прямо в свою спальню. Космачев со своей спальней опять вспомнился — как дурной сон. Неужели все это правда? А, собственно, чего она от него ждала? И не на это ли пару раз намекал ей Зотов? Но тогда она ничего не хотела слышать и понимать. Хотя особого-то чутья и понимания здесь и не требовалось как будто... Чтобы не вляпаться, как вляпалась она — даже не вчера, а вообще, когда влюбилась в Космачева... Да, собеседник, да, кавалер, быть может...
А Васильич — и не вспоминался, он просто был, будто и не уходил. Он был в ней — в ее усталости, счастливой, блаженной усталости, и в этом ощущении вполне понятного голода, в запахе подушки — она пахла, как и его волосы, наверное, заводом, во всяком случае запах этот был совсем незнаком Галке.
Встав с постели, Галка не стала надевать свое почти нарядное платье, а ходила в одном белье — дом был пустой, нагретый летним солнцем, он показался Галке приветливым... и думающим. Да, как ни странно, именно такое определение набивалось в первую очередь: тихий, пустой дом окружал Галку своей молчаливой задумчивостью, сосредоточенностью, но не пустотой, не равнодушием.
Галка взбила подушки на диване, куда так неожиданно и, пожалуй что, кстати, уложил ее Васильич. Поправила простыню, расправила одеяло — она смутно вспомнила, что сначала ничего этого не было: ни простыни, ни одеяла, это потом уже Васильич все достал и постелил, и укрыл ее — совершенно обессиленную, и обнял ее, и ей было так хорошо в его руках — с тем она и уснула, и теперь ходит в одном белье по комнате, поправляет постель — не убирает, а только поправляет, и все ей нравится: вспоминать Васильича, исчезнувшего куда-то после звона будильника, — он прозвенел, оказывается, в два часа, — и этот пустой, притихший дом нравится, и жара в нем, и крики детворы на улице, где-то за окном, утонувшем в зелени кустов. Иногда в форточку задувал ветер, хлопала дверь, непонятно в какой стороне — будто кто-то ходил незаметно и этой незаметностью делал дом еще уютнее.
Галке захотелось пройти по всему дому и все осмотреть — познакомиться поближе. Она вышла на кухню, где уже была утром: печь в углу, обитая блестящей нержавейкой (ах, да, это же край сталеваров и доменщиков!), окно выходит в заросли — видно, у самой стены дома растут кусты — может, сирень? — у окна стоит стол, на столе записка — надо приглядеться, чтобы увидеть ее.
„У меня рабочком в три часа, а потом проверка магазинов. Приду, как только освобожусь. Еда вся в холодильнике и на огороде. Делай, что хочешь, а лучше — отдыхай. Николай “.
Галка прочитала записку — и вдруг явственно представила Васильича: шепот, его ласки, сильную, поглотившую ее близость, — тут же захотелось увидеть его, прижаться к нему и лечь в только что поправленную постель. Но он не писал, когда придет, и она решила не тосковать понапрасну, а приготовиться к его приходу, чтобы понравиться ему. И вся обомлела, а потом сгорела со стыда: как он мог!., ведь он все понял... про Космачева... как он мог... он — не ревнивый даже?..
Тут до нее дошло, что, прежде чем есть, прежде чем ждать Васильича, она должна сейчас же, немедленно умыться, вымыться, выдраить себя, смыть все остатки дома Космачева, без следа, — только после этого она имеет хоть какое-то право ждать Васильича и думать о нем. „Васильичу тоже неприятно, что я в той же одежде...“