Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
А вы знаете, почему рухнул коммунизм? Я вам скажу: не ищите каких-то особых причин — коммунисты погорели на колбасе. Будь колбасы вдоволь, они и доныне жировали бы на наших шеях. Но несовместима колбаса и семьдесят тысяч танков — бредовое количество!
Я уже говорил, что еда — это было главное в те годы, а из еды основное — хлеб...
Ночью я взял секач, которым до войны рубили, когда было, мясо на котлеты, и пошел ломать забор. Был декабрь 42 года, в доме холодно, вода замерзает. Низеньким забором
Только вышел, тут же ноги замерзли. По малолетству я думал, что чем туже ноги заверну в газеты и вгоню в свои солдатские ботинки, тем теплее будет. Но становилось только хуже, в пережатых ступнях затруднялось кровообращение, и ноги мерзли немилосердно. Подошел к скверику, от проезжей части сугроб преодолел. Оглянулся. Город темный, только в госпитале, бывшей нашей школе, свет горит. Мы жили при коптилках: из консервной банки сооружался самодельный светильник с открытым огоньком, фитиль из марли. Не очень светло, зато экономно.
Только вставил секач в щель, оторвал заскрипевшую штакетину, как от дороги голос:
— Эй, малой! Ну-ка, иди сюда.
Смотрю, милиционер на дороге стоит, пальцем меня манит. Навязался на мою голову.
— И доску забери. Забери, говорю!
Заплакал я. Еще бы, тихий домашний ребенок, родителей ни разу в школу не вызывали, а тут вдруг мильтон наколол. Заплакал, однако секач в снег сунул, догадался. Доску прихватил.
— Дяденька, я больше не буду.
— Айда давай...
Это был мой первый привод в милицию, страшно было. Иду, реву в голос, руки озябшие под мышки спрятал. Милиционер, полагаю, тоже продрог, шинель на рыбьем меху. Конечно, я для него не более, чем удобный предлог вернуться в тепло.
Идем мимо моего Гугучинского переулка, мимо хлебозавода, обнесенного высоким сплошным деревянным забором. Из-за забора пахнет невозможно. Слюну вышибает. Повернули налево и вскоре вошли в помещение милиции. Полутемно, довольно грязно. Длинный непокрытый стол, по обе его стороны лавки. В углу стол поменьше, с телефоном, за ним дежурный. Печка круглая железная. Возле нее на табуретках греются несколько милиционеров. На меня ноль внимания, только доску забрали, поломали и в печь.
— Вот привел. Забор, понимаешь, рушил.
Дежурный взглянул на меня без интереса.
— Отец где?
— На фронте.
Действительно, отец из Воркутинского лагеря почти сразу на фронт. При обыске у нас в доме нашли брошюру князя Кропоткина „Анархия и социализм“. Криминал налицо. Отца обвинили в попытке организации съезда анархистов России. Как он говорил, ему крупно повезло: дали всего-то навсего пять лет... Что отец анархист, ни он, ни я не знали. Как-то само собой подразумевалось, что ежели у всех детей отцы враги народа, то и мой тоже, естественно, враг. В школе меня отсадили на заднюю парту, учителя и старшеклассники заглядывали посмотреть на сына врага народа, в этом смысле в школе я был первым. Через пару месяцев смотреть уже было неинтересно: в классе только один пацан имел отца на воле, у остальных отцы уже сидели...
Недавно беседовал с одним коммунистом. Говорю:
— А кто ответит за шестьдесят миллионов репрессированных и убиенных?
— Ну уж! Так и шестьдесят. Сказать что угодно можно. Миллионов десять, не больше.
Такая вот жизнеутверждающая мораль.
...Дежурный меня больше ни о чем не спрашивал, вроде как задремал. Кто-то у печки продолжил разговор:
— Получил
Тут надо заметить, что иногда вместо хлеба по карточкам давали тесто. Семьсот граммов теста за килограмм хлеба. Тесто на дрожжах и, конечно, клецки из того кислого теста держаться не будут. Да и болтушка не выйдет, а так, черт-те что, бурда. Милиционер, видимо, этого не знал, а я уже приобрел опыт.
— Дяденьки, — заныл я. — Отпустите.
Мне никто не ответил. Все жались к печке, молча обдумывая историю с клецками, которые еще и галушками зовутся.
Вдруг распахнулась дверь и в клубе тумана вошел милиционер, а с ним солдат. Не солдат, солдатик. Лет девятнадцати, худой. Все шмыгал носом. Шинелька тонкая, ушанка из искусственного меха. В тылу солдат не очень-то одевали и не густо кормили. Ботинки на нем вроде моих, на тонких ногах обмотки, а на дворе ну никак не меньше минус двадцать. Замерз он, тоже, по сути, пацан, не намного старше меня. Голодный и несчастный.
Под мышкой солдат держал буханку хлеба. Все оживились.
— Я долго за ним смотрел, он все у проходной терся. Потом, гляжу, вроде уходит. Тут ему через забор и перекинули. Вот!
Милиционер, что привел солдатика, вынул у него из-под мышки хлеб, положил перед дежурным. Солдатик потоптался, придвинулся к печке, но прижаться к ней не посмел.
— Украл, значит? — спросил дежурный, как бы между прочим отламывая кусочек корки от буханки.
— Перекинули, — тонким голосом ответил солдат.
В полутемной комнате началось какое-то движение. От печки подходили к столу, смотрели на хлеб, отламывали, но по маленькому кусочку, словно ненароком.
— И что мне с тобой делать? — сказал дежурный и стал звонить по телефону.
Дело в том, что. милиция не имела власти над военными и солдата полагалось сдать военному патрулю целым, не избитым.
Дежурный кончил говорить, смел на ладонь крошки, все, что осталось от буханки, и ссыпал себе в рот. А тут и патруль вскоре заявился.
— С-солдата забираем, — сказал контуженный офицер, дергая головой. — Прошу в-вещественное доказательство.
Возникла пауза, милиционеры потупились,, а я догадался тихо смотаться. На улице поземка, и я бегом в сквер, нашел 6 снегу секач, выломил-таки пару штакетин и домой.
Не знаю, как случилось это чудо, вряд ли работники торговли тогда меньше воровали, чем сейчас, но как-то в январе 42 года в Оренбурге продавали винегрет, скорее, овощной силос. Бочка стояла прямо на улице, а в ней соленая смесь капусты, свеклы, моркови и еще чего-то. Очередь, конечно. И я встал. Давали по килограмму. Я взял в газету. Пока стоял, руки держал под мышками, поскольку ни перчаток, ни варежек не было. Теперь в аналогичной ситуации нам с вами будет легче, есть полиэтиленовые пакеты. А тут несу мокрый кулек обеими руками и руки стынут. Я бегом. Бегу, смотрю, кончики пальцев белые, кулек смерзся и к рукам примерз. Я еще наподдал, прибежал домой, мать на работе, надо дверь открыть, а ключ в кармане. Я взревел в голос, соседи по квартире прибежали, понять ничего не могут, а у меня уже полностью пальцы побелели. Я кульком об ручку двери, винегрет развалился, а пальцы ничего не чувствуют и не сгибаются. Ключ достать не могу.