Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
Потом Галка вспомнила, что и ключа от дома у нее нет...
Ей окончательно стало не по себе в этом задумчивом, будто притихшем жилье. Правда, оно всматривалось в Галку не так напряженно, как женщина из-за забора, но все равно очень внимательно. И вроде даже оценивающе. Пожалуй, дом симпатизировал Галке, в отличие от того, что исходило от соседки.
Галке захотелось показаться дому со своей лучшей — самой лучшей стороны; что-нибудь тоже сделать замечательное, заслужить его доверие, как будто дом мог шепнуть потом Васильичу что-то и о ней хорошее — замолвить о ней словечко. Но все вокруг стояло, висело, лежало — чисто, вымыто: приложить руки было не к чему. Пожалуй, грязными были
Галка представила, как отмывает чашку, латает халат... Не один случайный разок, а вообще, всегда... Подумала и невольно рассмеялась, до того нелепы были эти фантазии. Так, смеясь над собой, она прикинула, где может быть иголка в этом доме, и решила, что видела ее в ящике старого буфета. Наверняка там: игла, воткнутая в пыльную катушку ниток — Васильичу так редко приходится пользоваться ими... И вообще, почему-то и раньше Галке казалось, что такие старые кухонные буфеты полны пуговиц, фантиков, катушек с ржавыми иголками и прочей дребедени. Она пошла в дальнюю кухню, где стоял буфет, и сразу нашла в ящике то, что искала.
Дыру Галка зашила не так аккуратно, как хотелось, — старая махровая ткань расползалась при шитье, да и игла в самом деле оказалась тупой, нитка почему-то закручивалась, и в кухне было темновато для шитья. Вероятно, та женщина, что складывала белье и отбеливала, полотенца, зашила бы дыру образцово... Только непонятно, почему она до сих пор этого не сделала? Почему нужно было дожидаться Галкиного приезда?
И вдруг Галка мысленно увидела то, чего раньше — еще полчаса назад — не видела. Конечно, эта женщина, ведущая дом одинокого мужчины столь идеально, бывает здесь лишь тогда, когда дома сам хозяин. Без него она сюда не заходит, иначе бы увидела и зашила дыру на висящем халате. А значит — при ней Васильич ходит именно в этом халате, и если снимает его — им уже не до зашивания лопнувших пройм... А может — пройма и треснула-то... о Господи!.. Конечно же... Именно что так... Надо уехать немедленно... немедленно убираться отсюда... пока его нет... Нечего делать здесь. Давно надо было уехать.
Галка отважно вышла во двор — потрогать белье. Вода с него стекла, но до сухого состояния было еще очень далеко. Пространство за забором глухо помалкивало. Галка разозлилась вдруг на Васильича: „Мог бы предупредить соседку, чтобы не совалась со своими расспросами!..“ И так же зло — о соседке: „А, пускай, скорее пойме т...“ И высказав — хотя бы мысленно — эту неожиданную злобу, успокоилась. И даже объяснила свою злобу: ведь она просто голодна, давно, почти хронически уже голодна. Потому и приходят дурацкие фантазии в голову. Потому и злится на всех подряд.
Успокоившись, решила все-таки поесть; вернулась в кухню, поставила на огонь кастрюлю с водой для картошки, налила чайник и отправилась на огород.
Ей показалось, после коротких раздумий, что не стоит отравлять весь этот неожиданный и хороший день встречей с молодой женщиной. Да, она была ошарашена встречей, тем, что кое-что поняла в жизни женщины и в жизни самого Васильича, но ведь она тут не случайный человек, этот день, дом и двор, и огород с молодой картошкой — это ей подарок, подарок за долгую добропорядочную жизнь.
Галка в самом деле почувствовала себя старой, пожившей, многое повидавшей. И этот день надо прожить в покое, в блаженстве. Ничем не огорчаться и постараться никого не огорчать. Сейчас она сварит молодой картошки, поест ее с маслом, с зеленым луком. Если Васильич не придет, она немного подождет его — электрички в областной город ходят отсюда, наверное,
Конечно, ей следует вернуться в театр — и сделать это своевременно: как ни скромно ее там место, но это ее место, честно заработанное ее место. А что тут, в этом доме? Разве не расстроилась бы та женщина, если бы здесь стало Галкино место? Нет, ей надо вернуться в театр, не очень любимый, но привычный. Что из того, что ей не хочется туда возвращаться? Зато это театр! „С его безграничной ненасытностью ощущений и переживаний..."— кто это сказал? Да какая разница? И дальше: „В отличие от обыденного мира витальных потребностей..." Да, конечно, прочь из мира витальных потребностей, конечно — в театр! Туда, где рука главрежа все чаще и многозначительнее ложится на ее плечо и как бы невзначай все ниже спускается по спине... Видно, главреж окончательно решил, что хватит: пять лет он приручал Галку, приручал, терпел, держал на расстоянии — на хлебе и воде... Зато теперь, уже без сомнения, он ею займется, осенью у нее будут другие роли, она будет много играть, критика тут же похвально откликнется — не какой-то там провинциальный Космачев, а самая главная театральная критика в их области; потом пригласят кое-кого из Москвы — главреж не любит останавливаться на полпути, доводит все дела до финала — до присвоения звания.
Это не чурка Космачев, который даже завтраком не удосужился накормить — после всех ее страданий! Главреж все доводит до конца, до присвоения звания, даже если его рука в это время уже ложится на плечо другой артисточки. У них не выдающийся театр, но московская критика любит приезжать к ним и писать благосклонно. Наверное, действуют старые институтские связи главрежа, или тот факт, что город их сугубо пролетарский, этим даже знаменитый, а хвалить театр, работающий для человека труда, во все времена было своевременно.
Так Галка рассуждала, добывая себе пищу, — и не случайно вспомнила Космачева, который не только отказал ей в настоящей любви, но и завтраком не накормил, пустил в свет голодную и несчастную. С такими вот мыслями выкопала два куста картошки — выбрала с уже опавшими соцветиями, с подсыхающей ботвой; картошка лежала в земле белая, круглая, очень аппетитная. Пока она варилась, Галка нарезала зеленого луку, полила сметаной, крепко посолила, достала еще из холодильника масло и колбасу, расположилась в парадной кухне, за большим столом, на котором все еще лежала записка Васильича — деловая, строгая, без „целую", будто напоминала Галке его слова, сказанные в электричке, без интима и слащавости: „Вам надо отдышаться..." Вот она и отдыхивается сегодня — и ничего больше. Только это. Но все-таки... все-таки сидит она в той самой кухне, где ее утром Васильич целовал... где она танцевала с ним воображаемый вальс — в белом платье, с веером в руке, — вальс, который ей не доводилось танцевать пока еще ни в жизни, ни на сцене...
И главного — главного! — она не выдумала: какие у Васильича были теплые, счастливые глаза! Да, глаза! Она увидела их, когда очнулась: глаза очень счастливого мужчины, его оттопыренную — и тоже в счастье — нижнюю губу... все ведь так и было... Таким, будто оттаявшим, она и не предполагала его увидеть... И это она, она дала ему счастье! И сама она счастлива... Вместо того, чтобы терзаться... Ничего не понятно: совсем не терзается... и нет угрызений совести... Таково, видно, ее волнение, о котором она не очень-то и знала...