Журнал "проза сибири" №0 1994 г.
Шрифт:
А то все замирало в ней, она впадала в неподвижность. Все застывало, как воск, внутри — бесцветно и ненадежно было внутри...
Вдруг Космачев появился опять. И стал ездить.
По мере того, как теплел, зеленел город день ото дня, учащались и визиты Космачева. Теперь он не ночевал у Зотова, а останавливался в гостинице и сразу же по телефону разыскивал Галку. Дежурная стучала в ее дверь и говорила:
— Галочка, вас приятный мужской голос...
И Галка знала, что это — Космачев.
Она уже была увлечена им. Правда, ее смущали — чисто теоретически — его частые наезды.
— Вы что — безработный? —
Сама-то Галка в эти весенние дни была занята по горло: в связи с посевной кампанией участились выезды театра в села — с шефскими спектаклями. Конечно, ездили туда не звезды сцены с высокими холодными голосами и жаркими возможностями. В тесную „Кубань", вперемешку с декорациями и костюмами, набивалась театральная незнаменитая молодежь.
Именно в силу своей загруженности Галка спрашивала у Космачева:
— Вы что — безработный?
А вовсе не потому, что хотела выпытать что-то о его жизни в городе К.
— Представьте себе — почти безработный, — смеялся Космачев в свою полуседую бороду. — Я вычитал все свои часы и теперь свободен до осени.
Практически же Галка очень радовалась его приездам. Но боялась влюбиться в него. И влюблялась. И влюбилась.
Главреж сразу заметил это, потому что ее природные данные изменили свою природу: стал нервным, почти крикливым голос, всего лишь приятное лицо ее казалось очаровательным и очарованным, а умение естественно держаться в любой обстановке сменилось полным невладением собой. Однажды она даже разрыдалась, некстати, на репетиции, сама не зная отчего. Да, ей надо было сказать обычную фразу из обычной маленькой роли:
— Ах, Боже мой, какая вы счастливая, душечка!..
Но она успела сказать только:
— Ах, Боже мой... — побледнела и зарыдала.
На репетициях, в актерской среде — эмоциональной, неуравновешенной — всякое случается. Никто особенно и внимания не обратил на эту некоторую истерику Галки — мало ли что, так пошла роль! — а главрежу это даже понравилось.
— У вас, Галочка, появилось что-то новенькое, — подбадривающе сказал он и щелкнул пальцами при слове „новенькое". — Надо нам с вами будет подумать о следующем сезоне... надо вас занять... У меня уже есть кое-какие планы... Сразу после гастролей... я возьмусь за вас... — и положил руку на Галкино плечо.
Уже наступало лето, театр готовился к гастролям. Все можно было отложить на следующий сезон, до осени, все — только не любовь. Любовь разгоралась вслед за летом.
Космачев досматривал спектакли — подряд, где хоть на пару минут была занята Галка. Он очень внимательно смотрел эти спектакли и делал толковые замечания. Галка доверяла Космачеву, прислушивалась к каждому его совету, каких бы мелочей он ни касался: где-то чуть мягче подать реплику, где-то по-другому пройтись по сцене, кое-что изменить в костюме.
Главреж никогда не снисходил до таких мелочных советов в отношении третьесортных исполнительниц — он всецело занимался звездами. Потому замечания Космачева были для Галки и неожиданными, и полезными. На сцене ведь не бывает мелочей, это она усвоила давно, еще в училище, но сейчас, слушая Космачева, огорчалась: как много растеряла за эти годы в театре! Надо бы приобретать, а она растеряла! Так что внимание Космачева в этом плане было ей
— Я вдруг ощутила, что на меня смотрят и меня слышат. Это так, оказывается, приятно! И странно. Никогда не чувствовала этого раньше! Всегда было холодно на сцене, и не только от волнения. Всегда дрожала. Я и сейчас волнуюсь, но мне тепло. Как будто из зала тепло идет. Мне хочется любить зал, весь, целиком. И каждого сидящего в отдельности. Высоко говорю? Высокопарно? Вы не смеетесь? Ну, скажу проще: я стала чувствовать симпатии зала.
— Еще бы! — сказал Космачев. — Это не удивительно. У вас образцовая игра. Образцовые маленькие роли. Пора о вас написать.
Однажды он поцеловал ее. Сладкий, томительный, долгожданный поцелуй! Он так много менял в их отношениях! Они перешли на „ты", хотя она не решалась все-таки называть его по имени, даже когда они перешли на „ты“, ей было проще окликать этого пожилого, любимого ею человека по фамилии. Звучало чуть-чуть иронично, хотя она очень старалась, чтобы звучало тепло, восторженно:
— Космачев!
— Космачев! — говорила она, дыша его теплотой, прижимаясь к нему, заглядывая в его глаза. — Я так боюсь гастролей! Я все завалю, если тебя не будет в зале!
— Я приеду, — обещал он в ответ, целуя ее глаза, будто вбирал, забирал, уносил в себе этот ждущий, зовущий, просящий взгляд. — Я приеду обязательно. Ничего не изменится, не бойся. Я буду в зале.
Это было так реально, в самом деле. Театр гастролировал недалеко, в соседней области, туда ходили поезда и автобусы, летали самолеты, а у Космачева был долгий преподавательский отпуск.
Она никогда не расспрашивала своего любимого о его жизни, а ее жизнь вся была на виду, проходила у него на глазах, говорить о ней, в общем-то, было нечего. Поэтому они обычно обсуждали проблемы театра, говорили об искусстве, иногда Космачев читал ей свои стихи. Стихи интеллигентного Космачева были нервные, порывистые, они будоражили Галку, доводили ее до слез, а слезы трогали Космачева. Потому сцены с его стихами всегда кончались особой, нежностью и взаимопониманием.
— Но молодое море бродит, и скалы смуглые вразлет... Последний парусник уходит и пассажиров не берет... — трагическим голосом читал Космачев, и Галка догадывалась, что он гордится этой бескомпромиссностью — последнего ли парусника, своею ли... И резкость к другим, не таким, как он сам, и трагизм, и безнадежность, и буйство — все ощущалось Галкой, передавалось ей, она начинала бояться за Космачева, будто его окружали сплошные опасности, там, в неведомой, хоть и недалекой его дали, в которой он жил без нее, без Галки, — в неизвестной ей будничной его домашней жизни, ибо сюда, к театру, он приезжал всегда, как на праздник. Он не говорил Галке об этом, но она чувствовала. Эта приподнятость его речей, конфеты и цветы, цветы и реверансы, сияние в глазах — о, она знала уже толк в сияющих вдохновением глазах!.. Не всегда, далеко не всегда они сияли у людей, даже очень талантливых. Все это говорило о том, что Космачев приезжал к ней приподняться над тусклым, хоть и неведомым ей бытом, неизбежно тусклым, каким он бывает у всех людей, даже очень энергичных и талантливых.