Знаки безразличия
Шрифт:
Мама придерживалась на этот счёт другого мнения. Однажды, говорила она, жарким июльским днём бабушка потеряла сознание на пляже в Сестрорецке. Мама была совсем маленькой и очень испугалась, но дед испугался ещё больше. Никто никогда не видел у него такого взгляда - он был в ужасе, его трясло, как в лихорадке, прижимая бабушку к себе, он скороговоркой повторял фразу, словно взятую из какой-то пьесы: 'Не оставляй меня, не оставляй'. Когда бабушку привели в чувство (это был обычный обморок из-за жары), он долго кричал на неё, брызгая слюной, и не разговаривал до самого вечера, как будто
Уходя в иной мир, он всё понимал, но улыбался, крепко сжимая одной рукой бабушкину руку, а другой - мамину.
Нининой маме тогда было восемнадцать. В её лице не было ни единой бабушкиной черты, лишь иногда, улыбаясь, она становилась немного похожей на неё. Мама уродилась в отца: высокие скулы, чуть раскосые глаза, которые придавали лицу суровость, крупный, словно топором сработанный, нос и губы 'сковородником' - верхняя короче нижней, выпяченной, что придавало её лицу вечно обиженное выражение. Она была добродушной, с ямочками на щеках, с постоянной виноватой улыбкой, которую Нина у неё переняла.
Мама вышла замуж за одноклассника - сутулого, угловатого, с плоским невыразительным лицом, испещрённым следами от прыщей. Наверное, он был неплохим человеком, но Нина этого не помнила. Он работал в конструкторском бюро при 'почтовом ящике', и в девяностом году, когда родилась Нина, вместо зарплаты ему давали технический спирт и ветошь.
Его убили прямо на рабочем месте. Однажды утром уборщица обнаружила дверь в комнату, где работали инженеры, открытой. Нинин отец лежал на полу, свернувшись в комок. Лицо у него было спокойное, а в голове зияла дыра. Кто и зачем убил рядового инженера, так и не установили. Мама полагала, что, задержавшись после окончания рабочего дня, отец увидел или услышал что-то, чего не должен был знать. Молодой оперативник, отец двоих детей, потерявший у них на кухне сознание от недоедания, посоветовал маме не лезть в это дело, если ей дорога собственная жизнь и жизнь близких. Мама послушалась.
Со стороны Урала принесло низкие клочковатые тучи. Моросил дождь. Колян ехал аккуратно, не отрывая взгляда от дороги, и молчал. С моста открывался красивый вид, и Крайнов невольно залюбовался им. Не в первый раз ему приходила в голову мысль, что города, которые он посещал по работе, были красивыми и интересными, но он не успевал этого заметить, мотаясь по полям, чердакам, квартирам и отделениям полиции.
Юрьев тянулся вдоль Камы на многие километры. В его промышленном, суровом облике было что-то самобытное, делавшее его не похожим на прочие Российские города. Этот регион считался депрессивным. В советское время Юрьев был городом-миллионником, сейчас же медленно умирал, как поражённый болезнью орган.
В аккуратно подлатанном, но безликом центре города активно строились многоэтажки, на окраинах же, в заросших чахлыми кустиками логах, ютились одинаково потрепанные 'хрущевки'. Были здесь районы, целиком застроенные домами из дерева, потемневшего под многолетним напором дождей и суровых уральских ветров. Крайнову, родившемуся и выросшему в тесной малосемейке на окраине Ленинграда, казалось диким, что в двадцать первом веке в центре города-миллионника
Сейчас он имел возможность внимательно рассмотреть целую цепочку таких домов из подгнившего дерева, растянувшуюся по склону холма от Камы к военному заводу и именуемую здесь улицей Калинина.
Молотовский район возник вокруг градообразующего предприятия - завода 'Юрьевские Крылья' - и выглядел лучше других, несмотря на то, что состоял сплошь из хрущевок. Здесь регулярно красили фасады и асфальтировали дворы, а по весне в уродливые пятиугольные вазоны даже совали цветы.
Зоя Ремизова жила в одной из светло-зелёных пятиэтажек, выстроившихся вдоль Пролетарского проспекта, как солдаты на параде. Издали они казались ухоженными, но вблизи производили совсем иное впечатление. Мутные стёкла в рассохшихся рамах, балконы, обитые гнилыми досками, исписанные похабщиной стены.
В этом царстве однообразия и запустения заблудился даже Колян, и теперь, чертыхаясь себе под нос, колесил между одинаковыми бетонными коробками, то и дело высовываясь из окна, чтобы рассмотреть номера домов, неаккуратно намалёванные краской прямо на стенах.
– А вот в Норильске номера домов пишут огромными цифрами, иначе в метель не разглядеть, - сказал Крайнов.
– После этого адреса высадишь нас где-нибудь кофейку выпить, а то сил нет, как спать хочется.
– Нина посмотрела на него с благодарностью.
– О, вот!
– радостно воскликнул Колян.
– Кажись, приехали.
Возле подъезда на пыльной скамейке сидели две старушки. Одна из них, сморщенная, как урюк, укутанная в два пуховых платка, гладила облезлого и грязного уличного кота, бесстрашно держа его на коленях. Другая, помоложе, с неожиданной яростью ковыряла землю кончиком деревянной палки. Было видно, что появление чужаков оторвало их от спора или даже ссоры, и во взглядах обеих читалась неприкрытая враждебность.
– Добрый день, - вежливо кивнула им Нина.
Приветствие повисло в воздухе. Сморщенная старушка спустила кота на землю, отряхнула полы линялого рябинового пальто и уставилась на неё в упор. Вторая даже головы не повернула, только продолжила чертить палкой по земле.
– Здравствуйте, дамы, - пришёл на выручку Нине Крайнов.
– Федеральная служба розыска пропавших. Готовы оказать неоценимую помощь государству?
Нина удивлённо обернулась к нему. Ещё минуту назад Крайнов тёр ладонью усталое, землистого цвета лицо, говорил вяло, признавался, что силы на исходе - и вдруг в его тоне появился невесть откуда взявшийся задор.
Сморщенная старушка, хмыкнув, сделала вид, что занята котом, зато вторая вдруг преобразилась на глазах: засуетилась, освобождая место на скамейке, улыбнулась и мелко закивала головой в грязной лыжной шапке.
– Ремизовых знаете?
– без обиняков продолжил Крайнов.
– Зойкиных родителей-то? Как не знать, это хрущевка, тут все всех знают.
– И что они за люди?
– Обычные. Ни бедные, ни богатые. Ни злые, ни добрые.
– Хорошие, - вдруг подала голос сморщенная старушка с котом.
– Да вот только к лучшему, что Зойка-то пропала.