Золотое дно (сборник)
Шрифт:
ли поработать — ушел. Сам знаешь, какая была наша
героическая жизнь. Себя не щадили...
— А баба-то работает или как? У начальников боль
ших, сказывают, они завсе по дому. А может, и врут
всё.
— Работает...
— И детки, небось, выращены?
— Нет их,— снова раздражаясь, буркнул Иван П ав
лович и неприветливо просквозил Гришу немигающим
взглядом.
— Ты-то мне сколько дашь?— круто повернул раз
говор старик.
—
— Лет-то, говорю, сколько дашь?
— Полсотни, не больше. У вас воздух какой, море,
лес. Не наше городское житье.
— А мне семьдесят пять, во!— довольно хихикнул
Гриша, и его румяное лицо с белыми опушьями бровей
зарозовело еще больше.
— И неуж?— непритворно удивился гость, хотя и
представлял примерно, что лет на тринадцать, пожалуй,
будет помладше хозяина. И сразу вспомнил свою одыш
ку, и постоянную тяжесть в грудине, и частые запоры.
— Посидим на лавочке, пока бабка самовар приго
товит. Я ведь в прошлом годе чуть на тот свет не от
правился...
— Этого я не знал.
— Ну как же, одной ногой в голубом городке стоял,
да натура спасла.
— Ты и раньше ухватистый был.
— Бог не пообидел. Я еще и нынче на все гожий.
Гриша Таранин размяк душой, и слово у него по
текло легко, и в глазах родился живой блеск, и какая-то
гордость за себя и свою натуру, как бы приподняла его
и воспламенила всего.
— Бабка!— закричал вдруг пронзительным фальце
том, забыв о разговоре, и, казалось, готов был засту
чать калошами о половицы. Баба Поля приникла круг
38
боялась, охраняя избу от мух.
— Ну чего тебе, дедко? — ласково спросила Гришу
и по взаимным взглядам даже постороннему было вид
но, как любят они друг друга.
— Сбегай в лавку, пока не закрылась.
— Не надо, зачем вы это. Лишнее все,— запроте
стовал Иван Павлович, но хозяин даже не повернулся
на его голос и только скрюченным пальцем сделал в
воздухе какую-то протестующую завитушку.
— Д ак у нас есть...
— Не помешает. Сбегони, сбегони. иль Сашку по
шли.
Баба Поля отправилась сама, размахивая цветастой
дерматиновой сумкой, и Гриша Таранин ревниво и лю
бопытно проводил ее взглядом до самой калитки, потом
не удержался и все же крикнул:
— Никуда не приворачивай! Чтобы одна нога там,
другая здесь,
Они замолчали, словно
взаимной исповеди. Ивану Павловичу захотелось уйти,
но он, конечно, никуда не ушел, потому что весь раз
говор, ради которого заявился, был впереди. Он достал
«беломорину» и, заткнув полый мундштук ваткой, еще
долго и сосредоточенно задвигал ее спичкой к самому
табаку, а потом прикурил, не заминая мундштук зу
бами...
Возвратилась баба Поля и позвала к столу. С а
мовар был уже подан, и все, что полагалось к нему,
было собрано, не бедно, но и не богато — обыкновенный
пенсионный стол: ставрида- в томате, банка комиссион
ной маринованной капусты и ладка с печеными ельца
ми. Баба исчезла за голубенькой дощатой загородкой
и явилась с бутылкой, обтирая ее сухой мозолистой л а
донью. Она так и подошла к столу, прижимая бутылку
к отвислой груди и обласкивая ладонью, словно бы
жалко было иль не хотелось спаивать мужиков.
— Ну, кажись, все,— сказала она, нерешительно
останавливаясь возле и вытягиваясь во фрунт, будто
ожидая для себя приглашения. Гриша поморгал задор
ными глазками и вопросительно поднял мохнатую
бровь: наверное, что-то ему мешало высказаться прямо.
Потом перевел взгляд на гостя, на его соломенную
39
страх и старческое скупердяйство и сурово прикрикнул
на хозяйку:
— Не жмись, не жмись, неси того-то!..
— Чего неси-то?— упорно не хотела понимать ста
руха.
— «Чего-чего» — рыбки, говорю, неси...
Потом баба Поля долго возилась за дощатой заго
родкой, лазала в подполье, не раз выбегала на поветь,
наконец, явилась с тарелкой, на которой арбузно розо
вела семга, нарезанная толстыми неровными звеньями.
— Г остинцем тут было принесли,— глухо сказал
Гриша, испытующе глядя на гостя, но Иван Павлович
особо не оживился, не выказал откровенного интереса,
только буравчики глаз просквозили старика, и тот по
ежился, почувствовав себя раздетым и виноватым.
— Хорошо живете, смотрю,— сказал Тяпуев.
— Чего хорошего-то. Гостинчиком дали, дак попро
буем,— уходил от вопросов Гриша, боясь, что его об
винят в браконьерстве.— ! мои-то годы только на печиВ
сохнуть. Разве когда яльчика иль сорожку упромыс-