Золотой век
Шрифт:
— Боюсь я, Серебряков, чтобы здесь, в Казани, не угодить мне под старость в клетку, уж очень много здесь всякого накопилось сора, злобы и зависти, а матушка-царица прислала меня сюда затем, чтобы я весь сор и злобу помелом вымел отсюда. Не ведаю, удастся ли мне то совершить, а хотелось бы сослужить последнюю службу земле родной, вымести помелом крамолу и смуту… О том у Господа помощи прошу… Бремя куда тяжело — не по моим слабым силам!
Проговорив эти слова, главнокомандующий печально поник своею головой, которая серебрилась от
— В рапорте князь Голицын мне пишет, что ты и двое мужиков, что с тобой приведены сюда, находились будто, по его догадкам, на службе у Пугачева и тем свою жизнь спасли от виселицы, — после некоторого молчания спросил Бибиков у Серебрякова, переходя с вежливого «вы» на дружеское «ты».
— А как думаете вы, ваше превосходительство?
— Я уверен, голубчик, что беглому каторжнику-само-званцу ты служить не будешь…
— Ваше превосходительство, я не знаю, как мне и благодарить вас за ваше правдивое мнение о мне, я скорее бы себя убил, чем стал слугою Пугачева! — с чувством проговорил молодой офицер.
— Верю, голубчик, а все-таки ты мне скажи откровенно, как это ты петли избежал?.. За что, про что помиловал тебя проклятый Пугачев?..
— Чика, его приближенный, взял меня к себе, чтобы я у него, безграмотного, писарскую должность исправлял, — откровенно ответил Серебряков.
— Так, так… тем ты и спасся от виселицы?
— Точно так, ваше превосходительство!..
— Ну, это нельзя почесть за службу самозванцу, ты учинил то нехотя, не желая напрасно потерять свою жизнь… В этом никакого преступления я не вижу…
— Как мне благодарить ваше превосходительство?.. — радостным голосом воскликнул Серебряков.
— Не за что, голубчик, я только не нашел тебя виновным, поэтому и от ответственности освобождаю… А если бы я узнал, что ты, русский дворянин, служишь самозванцу Пугачеву, в ту пору не помиловал бы я тебя, будь ты мне хоть брат родной. Служба требует справедливости… ни брату, ни свату, ни милому другу мирволить не буду… Ты у меня побудешь или в Москву поедешь?
— Как вы прикажете?
— Приказывать тебе я не могу, а советовать могу. Не спеши в Москву, поживи здесь… Хочешь на службу, и службу тебе дам, мне крепко нужны честные и правдивые служаки, а такими я здесь не богат.
— Я с радостью готов служить под начальством вашего превосходительства!
— Только, голубчик, ты ведь без вины виноватым оказываешься. Тебе государыня изволила вручить письмо для передачи фельдмаршалу Румянцеву-Задунайскому, и ты…
— Я не мог исполнить волю ее величества, потому что все время находился в заключении.
— Понимаю, потому и называю тебя без вины виноватым. Но все же императрица станет, пожалуй, на тебя гневаться. А письмо-то у тебя находится?
—
— Береги, береги. А вот тебе, Серебряков, мой совет: останься у меня. Я здесь найду тебе дело, у меня дела по горло, а рук нет. Об тебе я отпишу в Питер, все подробности выставлю, постараюсь обелить тебя, героем тебя назову. На самом деле ты такой и есть.
— Помилуйте, ваше превосходительство, какой я герой!
— А разве не геройство самозванцу в глаза сказать, что он есть за человек?.. Над тобой, голубчик, ведь петля висела, нет, что ни говори, а ты герой.
— Я постараюсь, ваше превосходительство, это почетное название заслужить, вполне доказать его на деле.
— Докажи, докажи, Серебряков, я в ту пору о тебе вторую грамотку составлю, награды тебе буду просить.
— Премного благодарен, ваше превосходительство! — Серебряков низко поклонился главнокомандующему.
— Успеешь благодарить после, а теперь научи, как о тебе в Питер писать… Тут выходит дело щекотливое, нешуточное: правду писать, надо князя Полянского припутать и его дочь, а впутывать их мне не хочется, я уважаю и что Платона Алексеевича, а также и его дочь — примерную девицу. Никакого пятна класть нам на них не приходится, так я говорю или нет?
— Совершенно так, ваше превосходительство, я только что хотел вас о том просить.
— Вот и давай думать, как князю Полянскому сухим из воды выйти. Только ты уже, голубчик, думай, а у меня, чай, сам знаешь, много других дум в голове, те думы, пожалуй, поважнее будут. Ну, прости покуда… Тех мужиков, что с тобою ко мне привели, отдаю в твое полное распоряжение, запиши их хоть в ополчение: люди, говорю, нам нужны. Жить ты будешь при мне. Я к себе тебя адъютантом назначаю. Горницу, где будешь жить, покажет тебе мой денщик. Ступай!..
Бибиков протянул Серебрякову руку, которую тот с чувством пожал.
Теперь бедняга Серебряков вздохнул свободнее: за него есть кому заступиться, на генерала Бибикова, честнейшего и правдивого, он надеялся.
LXXVII
Разбитый наголову Пугачев поздним вечером прискакал в Берду только с четырьмя своими приближенными; между ними был Бородин.
Пугачев был бледен и сильно встревожен.
— Бородин, неужели всему конец… А? — подавив в себе вздох, спросил самозванец у своего приближенного.
— А я почем знаю!.. — мрачно ответил тот.
— Да нет, мы еще погуляем по матери сырой земле!.. Попьем винца и поиграем с боярами. Ведь так?..
— Может и так, а может, скоро и с нами расправа начнется и угодим мы в петлю.
— Типун тебе на язык, собака! — прикрикнул Пугачев на своего приближенного.
— Ругайся не ругайся, а петли нам не миновать, — ворчал Бородин.
— Ты получишь ее раньше, чем думаешь, если не дашь каши своему проклятому языку! — грозно крикнул Пугачев.