Золотой век
Шрифт:
— Точно ты сказал, Михайла!.. Да, с князем один Бог нас рассудит… Этому Божьему суду я и покоряюсь! — Проговорив эти слова, Серебряков печально поник головою.
LXXII
Офицер Серебряков стал украдкой видеться с мужиком Демьяном и с дворовым Мишухой Трубой.
Виделись они ночью, когда разбойники-пугачевцы спали; днем, при встрече, они все трое и виду не показывали, что знакомы друг с другом.
Бесчинство, разгул, бесшабашное пьянство и всякий день
Пленных, которые отказывались служить ему, Пугачев приказывал вешать без разбора; нередко казни подвергались женщины и ни в чем не повинные дети.
Ни к кому не было жалости у злодея Пугачева; он спокойно смотрел на мучения несчастных.
Во время казни офицер Серебряков никуда не выходил и сидел в горнице, чтобы не слышать стонов и не видеть предсмертных судорог повешенных.
Сердце у Серебрякова обливалось кровью в благородном негодовании на злодея-самозванца; он не раз думал освободить свое отечество от этого кровожадного зверя, пристрелить его или зарубить саблею; но благоразумие удерживало его от этого: рисковать своею жизнью он не хотел.
У Серебрякова после разговора с Михалкой Трубой явилась надежда на не совсем еще потерянное счастье.
«Может, нам удастся бежать… Я доберусь до Москвы, потребую отчет у князя Платона Алексеевича… Вишь, он хочет мне дать удовлетворение, какое я хочу… я откажусь от всех удовлетворений… я все прощу охотно князю, если княжна Наталья станет моей женой», — таким размышлениям часто предавался молодой офицер, выжидая случая бежать.
Но случай этот не представлялся; напротив, теперь за Серебряковым удвоили надзор; Чика был хотя и на его стороне, но сам Пугачев не доверял молодому офицеру и давно бы его повесил, если бы не Чика.
А своего «первого министра» Емелька уважал и во многом советовался с ним и доверял ему.
— Что ни говори, Чика, а не по нраву мне твой секретарь… Хитрит он с нами, и рожа у него хитрая… того и гляди сбежит от нас… насмеется над нами, — так однажды мрачно проговорил Пугачев своему «первому министру».
— Небось, государь, не убежит. Меня он не проведет, я за ним смотрю в оба…
— Смотри, Чика, не прогляди. Лучше было бы, если бы ты повесил своего секретаря.
— Это самое, государь, мы успеем сделать с ним, когда хотим. Рук наших он не минует… Нужный он человек, а то давно бы его повесил, — проговорил Чика в ответ Пугачеву.
— Я тебе, Чика, за твою верную службу подарил этого офицеришку, делай с ним, что хочешь, в твоей он воле, а все же мой совет его повесить…
— Успеем, государь, повесить… Говорю, офицер в наших руках.
— А все-таки надзор за ним надо иметь строгий… слышишь?
— Слушаю, государь.
И вот Чика удваивает надзор за бедным Серебряковым, за ним всюду следят казаки-стражники.
При первом покушении на побег Серебрякова его пристрелили или повесили бы.
Теперь
Дела Пугачева были теперь не так хороши и удачны, как прежде.
Оренбург не думал о сдаче и, имея небольшую охрану, все же отражал многочисленные толпы мятежников.
Пугачевская шайка начинала редеть. Пьянство и неурядица между Пугачевым и его приближенными стали отзываться и на всех мятежниках; начался ропот и непослушание.
Между казаками явилось недовольство на Пугачева, вызванное казнью «храброго и отважного» казака Васильки.
Васильку любили и уважали.
Пугачев отдал приказ повесить без суда этого общего любимца.
За что Пугачев обрушился своим страшным гневом на Васильку?
А вот за что.
Как-то раз самозванец вздумал навестить молодую жену и, оставив под Оренбургом свою ватагу, отправился к жене в городок, не предупредив ее о своем приезде.
Пугачев, своею скотскою любовью полюбив красавицу Устю, во многом ей «мирволил»; он хорошо знал, что жена его не любит, про то она откровенно ему сказала; Емелька на это мало обращал внимания.
«Теперь не любит, после полюбит, я добьюсь любви Устиньи, — по доброй воле не полюбит, силою заставлю любить меня», — так раздумывал самозванец дорогою к своей молодой жене.
Была уже глубокая ночь, когда он подъехал к дому, где жила Устя.
В Яицком городе давным-давно спали; нигде не видно было огонька. И тишина кругом стояла могильная.
Приехал Пугачев один, без своей «свиты».
У ворот дома жены он не увидал сторожевых казаков, иначе — «почетную стражу».
— Ишь, черти, дрыхнут, завтра отведают у меня плетей. Хорошо же стерегут они покой моей жены-царицы, — вслух проговорил самозванец, слезая с своего коня.
Он хотел было постучать в калитку, но калитка оказалась незапертой.
Пугачев послал отборную брань по адресу своего тестя Кузнецова, исполнявшего при своей дочери «царице» и при самом Пугачеве должность «министра двора».
— Погоди же, старый черт, я не погляжу, что ты мне тесть, прикажу тебе всыпать плетей полсотни, в ту пору будешь у меня вести порядок и как следует охранять царицу.
Ночь была темная-претемная, и Пугачеву пришлось чуть не ощупью идти по двору, чтобы добраться до крыльца. В общей темноте он заметил, что в одном из окон дома слабо мерцает огонек; он подошел к окну; дом был в одно жилье, и Пугачеву нетрудно было разглядеть, что делается в горнице, но окно чем-то было занавешено.
«Кажись, это окно выходит из спального покоя Устиньи. Неужели она не спит, огонь виден?» — подумал самозванец и хотел было уже отойти от окна, как до его слуха долетели голоса; в одном нетрудно было ему узнать голос жены, а другого он не знал.