Зверь Лютый. Книга 19. Расстрижонка

Бирюк В.

"Вспышка", "взрыв" - комплекс внешних раздражителей. Свет, звук, запах... Их много, они разные, доходят постепенно. Растягиваются во времени.

"Ё-моё! Красота-то какая!" - праздничный салют.

А здесь... До меня "раздражитель" доходит сразу. Одномоментно. Не бз-з-з-зды-ы-ы-ынь, о-о-о, а-а-а! ух-ух! ох-ох... А - тук. И - брык. "Брыка" - уже не чувствуешь.

Но очень хорошо, долго, подробно и разнообразно, чувствуешь возвращение в себя. "В себя", в этой ситуации - не то место, куда хочется вернуться. Совсем, знаете ли, не... "Прощайте, скалистые горы...".

И век бы вас больше не видать. Погулять бы где, в кино, там, сходить, цветочки понюхать... Только - не "в себя".

Однако, когда бьют сапогом в солнечное, когда начинаешь судорожно захватывать ртом песок, вместо воздуха... А дышать-то им не удаётся. Почему-то... И пошли судорожные отплёвывания... А рук-то - нет. Потому что они... они где-то есть. Там, за спиной. Но опереться на них не удаётся. Потому что связаны. И кашель переходит в неудержимую, неостановимую, не дающую вздохнуть... С этого и начался мой вляп в "Святую Русь". Знакомо, плавали-знаем. Но знания - полного иммунитета от мордобоя не обеспечивают.

Хорошо, что я сегодня только завтракал. Очень давно. И - легко.

***

– - Подними. И морду ему утри.

Меня вздёргивают на колени. Чем-то жёстким, кожаным утирают лицо, сметая с ресниц песок.

Ничего. Фигня. На Волчанке хуже утирали. Там было страшнее. И от ощущений, и, главное, от непонимания, от внутренней паники при общении с мохнатыми троглодитами и трёхающими лошадьми. А здесь паники нет. Так... лёгкий ужас. Уж я-то теперь знаю! Это ж всего навсего "Святая Русь"! Прорвёмся!

Меня снова сгибает приступ рвоты. Прямо к ногам стоящего передо мной представительного нестарого мужчины.

– - Экое уродство. Монахиня-переросток. Да ещё и лысая.

– - Что ж ты, Петенька, такой невнимательный. Видишь, а не разумеешь. Это ж не монахиня, и не девица, и не молодка...

Софья - это её замедленный, многообещающий, глубокий голос - обходит меня по кругу, опускается на колени у моего плеча и, ласково улыбнувшись мне в лицо, резко отдёргивает сбившийся на колени подол подрясника, запуская руку мне под одежду. Я, ещё не отошедший от удара по голове, от сотрясения, падения, от всего случившегося, чуть дёргаюсь, морщусь. Но она только сжимает крепче.

– - Это, Петенька, юноша. Горячий, глупый. С очень миленькими... бубенчиками. Жеребчик. С головы кровь бежит, а промеж ног - уже стоит. Хо-о-док. Жено-люб. Блудо-дей. Раз-вра-атник.

Она произносит слова тягуче, с паузами, в каждой из которых равномерно мнёт, гладит, крутит... и моё тело, не управляемое ошарашенными произошедшим мозгами, отзывается на её характерные прикосновения.

– - Покажь.

Мужики, держащие меня за плечи, опрокидывают навзничь. Вздёргивают вверх платье. Этот... Петенька глубокомысленно разглядывает открывшееся его взгляду зрелище. Легонько тычет сапогом. Как я когда-то Божедара. Сопровождая уместными междометиями:

– - ё!... ну них...! итить-молотить!...

"Что было - то и будет. И нет ничего нового под луной".

Но кто сказал, что в "старом" - наше место не изменится? Или хотя бы - его понимание? Я здесь,

в "после Кащенки", уже почти пять лет. Для думающего человека - это много. Чтобы чуток научиться понимать. Хотя бы - куда смотреть, хотя бы - понимать видимое.

Я смотрю в сторону и вдруг понимаю - что я вижу. Тёмная куча в нескольких шагах от меня - тело нашей проводницы, "убогой". У неё в спине торчит короткое копьё. Один из мужчин подходит, упирается в спину покойнице сапогом, покачав, выдёргивает.

С другой стороны до меня доходят звуки спора. Мужчина, явно - духовный, с окованной дубинкой в руке, спорит о чём-то с этим "Петенькой". Тот резко обрывает препирательства:

– - Инокини - ваши. Остальные - наши. Грузите.

Меня вздёргивают вертикально, я успеваю увидеть, как два монаха с дубьём на поясе, хватают нашу "убогую" за ноги и тянут её волоком по песку к озеру. Одежда покойницы задирается, монахи деловито тащат её за бесстыдно раздвинутые, полные, белые в неровном свете факела, ноги.

Кому тут стыдиться? Женщине?
– "Мёртвые сраму не имут". Монахам? Так они службу сполняют. За их грехи ответит десятник. Или епископ. Или ГБ.

ГБ - за всё ответит. За всех.

Они даже не заходят в воду. Раскачивают тело за руки - за ноги, и кидают. Тут же мелко! Она же не утонет!

За ночь течение снесёт покойницу вдоль берега, куда-нибудь к Которосли. Или где-то по дороге зацепится. На утренней зорьке будет какому-нибудь местному рыбачку подарочек: "Тятя-тятя, наши сети притащили мертвеца". Или - мертвячку? Как-то в женском роде у нас отсутствует... А пора: Неро - женский могильник. На моей памяти - постоянно. То - блудниц, то - монашек...

Меня снова бьют, одевают на голову мешок, выворачивают руки, так что я вынужден согнуться. "Поклон в пояс". Так вертухаи зеков водят. С первого же шага наступаю на подол, падаю. Меня снова бьют, поднимают, затыкают подол за ворот, тянут куда-то... снова роняют. Теперь в воду. Я захлёбываюсь, задыхаюсь, барахтаюсь... Меня держат. Дают вздохнуть. Судорожно. Заглотить кусочек воздуха с всхлипом... и снова втыкают головой в воду...

Говорят, что в последние мгновения перед смертью человек вспоминает всю свою жизнь. Я - не вспоминаю. Значит - это ещё не смерть. Но как же больно! Когда лёгкие рвутся от удушья.

Меня то топили, то мордовали, то что-то спрашивали. Через мокрый мешок на голове - не слышно. Да я бы и не понял: когда дышать нечем - даже если бы пальцы ломать начали - не обратил бы внимания.

Проще надо, Ваня. Проще-прощее. Вообразил себе невесть что. Воевода Всеволжский, Зверь Лютый, царь и бог всея Стрелки, надежда всего прогрессивного человечества... а тебя - мордой. Хорошо что в воду, а не в дерьмо. Захлебнуться дерьмом - как-то... не оптимально. Это ты там, у себя, на десяти верстах Дятловых гор - что-то из себя... А "здесь и сейчас" - просто вошь на гребешке. "Сейчас" - всегда. "Здесь" - везде. Шаг - в любую сторону. "Конвой стреляет без предупреждения". "Конвой" - "Русь Святая". Та самая, которая - "в ризах образа", которая - "сосёт синь".