Звезда Альтаир
Шрифт:
Перерыв все, Василий Лаврентьевич понял, что Эгам-ходжа перепрятал свою покупку в другое место или отдал ее кому-то.
— Абулхайрджан, а ты не знаешь, дома, в вещах Эгама-ходжи, ничего полицейские не нашли?
— Кажется, ничего. Только книги какие-то взяли и бумаги. Их давно держали на балахане. Вот их только и взяли. Вещи все целы.
— Та-а-ак. Ну, пойдем выручать друзей.
Но только Василий Лаврентьевич собрался запереть двери, как на пороге возник гость — Борис Николаевич Кастальский.
Инженер Кастальский был видным специалистом в своей области. Но сердцем он принадлежал археологии. Это он собрал и определил великолепную коллекцию Бия-Найманских оссуариев, глиняных гробов великой древности, «тот самый» Кастальский.
— Окончательно перебрались в Самарканд? —
— Еще не вполне, — отвечал немногословный Кастальский, — но уже интересуюсь, чем бы мне заняться, когда перееду.
— Помилуйте, дел для вас сколько угодно! Только что я переворачивал свое хранилище к натолкнулся на дарственный ящик Ситняковского. Не изволите знать этого топографа?
— Слыхал, но не имею чести быть знакомым. Он из Ташкента?
— Да. Член Русского географического общества, человек в своем роде замечательный. Недалеко здесь, к востоку от Самарканда, он разыскал древнее зороастрийское городище. Видимо, кладбище огнепоклонников — Тали-Барзу. Вот вам и покопаться бы в нем. Вы, как я могу судить, интересуетесь домусульманскими религиями.
— Да. Такой интерес у меня есть. И религии меня занимают, и античные искусства в Средней Азии.
— Там, по всей вероятности, и то, и другое нашлось бы. Ну и, конечно же, Афрасиаб. Точки зрения на датировку городища расходятся, вот и вам бы подключиться, посмотреть…
Зажгли лампу, спустились в подвал. Открыли ящик, присланный капитаном Ситняковским. Перебирали кости, куски погребальных хумов-корчаг, в которых древние хоронили кости своих покойников, рассматривали черепа, тихонько беседовали. А вылезли, так даже и не заметили, что оба в пыли. Разговор продолжался. Вяткин сетовал:
— …Вот и сижу, размышляю: напишешь в столицу, денег попросишь, а они, глядишь, и всю находку из рук вырвут. Пришлют какого-нибудь Веселовского. А не напишешь, где же рабочие руки взять? Сам-то я с товарищами всего холма не осилю. Да и опять же необходимо иметь разрешение, «Открытый лист». Тогда уж…
— Ну, решено! Я к августу буду непременно здесь. И — баста! Я вам помогу. У меня со средствами свободней, я могу на пять-шесть рабочих показать в отчете больше. Ирригация — дело, которое строится в значительной степени на доверии.
— И вы готовы для археологии?..
— Да. Готов использовать это доверие, чтобы помочь большой науке.
Сегодня Лиза встретила усталого Василия Лаврентьевича ясной улыбкой. На ней, словно в память чего-то очень хорошего, светлое платье и белый праздничный передник. И, видимо, ждала она мужа с нетерпением, потому что вышла встречать его на улицу и даже двинулась навстречу, когда он показался из-за угла.
— Тебе посылка и письмо из Италии, — сказала она, немного волнуясь, — вот такая большая посылка. — И она смешно развела свои маленькие руки.
Когда Василий Лаврентьевич просил жену разобрать книги Арендаренко, он думал, что Лиза, пользуясь предлогом, станет неделями пропадать из дома, заново переживая свой роман, что она, может быть, даже станет сама писать Арендаренко; словом, он ревновал. И был без памяти рад, когда, вернувшись в тот день, застал Лизу в куче книг и бумаг Георгия Алексеевича, которые она связала в пачки, сложила в экипаж и привезла на извозчике домой.
— Зачем мне сидеть в пустом чужом доме? — ответила она на недоуменный вопрос мужа. Вот и теперь, получив посылку и письмо, Лиза не распечатала их до его возвращения и передала ему.
Василий Лаврентьевич не спеша открыл конверт.
«Милостивый государь Василий Лаврентьевич!
Уехал я поспешно и — говоря откровенно — было мне при отъезде из Туркестана, где я прослужил без малого сорок лет, вовсе не до книг. Так что вы чрезвычайно обязали меня.
Ваше письмо застало меня во Флоренции. Получив его, я от души поздравил Вас и с удовольствием представил моим друзьям ваше открытие. Профессор С., с которым я знаком еще по Туркестану, немедленно принес и показал нам в недавно приобретенной им книге (какого-то польского, что ли, или немецкого ученого эпохи раннего Ренессанса) две гравюры, на которых ваш Улугбек изображен в кругу самых знаменитых
А на следующий день, вообразите, из флорентийского астрономического института пришла делегация. Профессор С. оповестил их о вашем открытии, и они пришли, чтобы выпросить ваше письмо для публикации в своих анналах. Письмо поместят за вашим подписом; скульптор, г-н Тр., дал предисловие к статье, в котором заявил, что роль русских для Восточной и Средней Азии в наши дни никто верно определить еще не может, ибо с близкого расстояния она не так хорошо видна, на что по прошествии ста лет, когда все встанет на свои места, роль эта будет оценена историей как благодеяние и подвиг. Красноречивым примером бескорыстного и самоотверженного служения цивилизации, по его мнению, служит ваше бесценное открытие.
Однако уже впряжены лошади, уложены вещи, друзья ожидают меня в дормезах [10] , готовые тронуться в путь. Италия прекрасна. Цветут персики, лимонные деревья доносят свой аромат до замшелого памятника Данте, дворцов и эспланад, до рынков и площадей Флоренции, на которых некогда сгорела не одна великая и дерзновенная жизнь. Глядите, не сожгли бы и вас на костре! Еще раз поздравляю с открытием. Едем… Опять поля и сады Умбрии и Феррары, и, как вчера читал нам скульптор г-н Тр.:
А дальше по крутым оврагам Поет ручей, цветет миндаль, И над раскрытым саркофагом Могильный ангел смотрит вдаль.Словом, Италия! Привет вашей чудесной супруге.
10
Дормез — экипаж.
P. S. Посылаю несколько альбомов из собраний Рима и Флоренции, пусть они порадуют вас в вашем далеке».
Василий Лаврентьевич любовался далью, прозрачностью воздуха, — отсюда открывался чарующий вид на горы с перевалом Тахта-Карача, через который во все времена проходил путь в долину Кашкадарьи; перевал отчетливо вычерчивал в воздухе светлую линию блестящего на солнце снега. К западу лежал Самарканд со всеми его архитектурными памятниками, которые были видны и во времена Мирзы Улугбека: голубой купол Биби-ханым, скрытый флером весеннего голубого пара, Гур-Эмир, казавшийся отсюда фиолетовым, глиняный купол несравненной формы — Бурхануддин Сагараджи, над могилой известного суфия, главы и покровителя ордена гончаров-кулолей. Все красиво и величественно. Так красиво, что оторваться сразу от панорамы было невозможно.
Вяткин перевел глаза на северную сторону от холма. Там пролегал, присыпанный пылью, как все дороги Туркестана, с непросыхающей грязью и выбоинами, Ташкентский тракт. Он убегал за гору Чупан-ата, перескакивал через Зеравшан и несся дальше, на Джизак, к Сырдарье и Ташкенту. Наконец, Василий Лаврентьевич обернулся к востоку, где, пересекая тракт, протекала речка Оби-Рахмат, улыбнулся: у самой воды, как зайчик, в траве копошился малыш. Босоногий кишлачный мальчуган в ветхом халатике и тюбетейке, с куском лепешки в руке, он внимательно следил за всеми действиями Вяткина.
— Эй, ты кто такой? — крикнул Василий Лаврентьевич.
— Зор-Мухаммед, сын Рустамбай-кула Тегермонташа, ваш покорный слуга.
— Хорошо, покорный слуга. А где ты живешь?
— Около последнего акджуваза — рисовой мельницы на Сиабе.
— А почему ты пришел сюда, Зор-Мухаммед?
— Чтобы видеть дворец Тамерлана, господин мой.
— Здесь, дитя мое, никакого дворца нет.
— Я знаю, что пока еще дворца нет, он еще в земле.
— В земле тоже нет дворца. Дворцы Тимур строил в другом месте.