Звезда Альтаир
Шрифт:
— Это я тоже хорошо знаю. Здесь в земле лежат развалины обсерватории.
— Кто тебе сказал?
— Тегермонташ, мой уважаемый отец, господин.
Вяткин задумался: если мальчик, которому не больше семи лет от роду, знает все об этой местности, то что же знают взрослые? И почему так долго о ней не прознали исследователи Туркестана? Потому что мы, европейцы, не общаемся с местными жителями и по причине своей спеси и научного высокомерия предпочитаем обращаться к письменным источникам, к научным авторитетам. И не думаем о том, что наши европейские научные авторитеты попросту невежественны в вопросах исторической топографии.
— Друг
«Мужчина» вылез, наконец, из скрывавшей его травы и поднялся на ноги:
— Я вас слушаю, Вазир-ака.
— Вот тебе пять копеек. Пойди к своей маме и принеси мне чайник горячего чая. Но ни один человек не должен знать, кроме нас с тобою, что я работаю здесь, на Тали-Расад. Иначе злой дух не откроет нам тайны этого холма. А когда раскопаем весь холм, мы позовем сюда всех людей, позовем всех твоих друзей и родных, и ты наденешь свой праздничный халат, новую тюбетейку, новые сапоги и всех приведешь сюда и покажешь, какую красоту мы с тобою выкопали из-под земли. А пока никому не говори об этом ничего. Ведь только девчонки да старухи болтают зря языком. Мужчины так не делают. Верно?
— Очень правильно, Вазир-ака! Вы правильно сделали, что предупредили меня, чтобы я молчал. — И он поскакал на прутике за чаем, зажав в кулаке вяткинский пятак. Василий Лаврентьевич тем временем переоделся и взялся за лопату. От краев площадки к центру намечено было прорыть несколько канав. На пути такой узкой канавки обязательно должна была встретиться стенка, если остатки ее сохранились в земле. Вяткин поплевал на руки и начал копать одну из канавок.
Под войлоком травяного покрова лежал слой земли серого цвета, смешанной с битым кирпичом, алебастровой и цементной крошкой, золою костра.
Сантиметр за сантиметром снимал Вяткин землю, канава углублялась медленно, но зримо. Он работал уже часа два, когда, продираясь сквозь кусты, пришел с черным кумганом в руках Зор-Мухаммед. Он деловито поставил кумган, расстелил свой поясной платок, в котором были завязаны две отличных лепешки, горсть сушеного урюка и синяя китайская пиалушка.
Завтракали вместе. Зор аккуратно ел вяткинскую сдобу, а Василий Лаврентьевич с таким же удовольствием испеченные матерью Зора горячие лепешки.
В этой местности Самаркандского округа делают на Сиабских мельницах особую для лепешек муку, в которую прибавляют при размоле немного — а сколько именно, знают только специалисты, и это секрет местных мельниц — чуть поджаренной в котле пшеницы. Мука получается слегка розоватого оттенка, из нее выпекают лепешки с очень толстыми и пышными краями. Такие лепешки в Туркестане называли «самаркандскими». В других местах края их не умеют печь.
За завтраком шла неторопливая беседа.
— Кто еще у вас дома, Зор-Мухаммед?
— У меня есть еще сестра.
— Сколько ей лет?
— Шесть.
— Вот, возьми для своей сестры этот сахар. Как ее зовут?
— Ранохан.
— Хорошее имя. В следующий раз я принесу ей красивую куклу.
Зор-Мухаммед встал, стряхнул в ладонь крошки с платка и отправил их в рот, подпоясался и пошел обихаживать вяткинского коня. Он его напоил, перевязал на новое место с сочной травою, всыпал ему в торбу две пригоршни ячменя. Потом вернулся на площадку, сел и, как петушок, стал разгребать выкопанную землю. Черепки, монетки, бусины, глазурованные обломки кирпича он откладывал
Вскоре лопатка Вяткина ударилась о кирпичную кладку стены, еще немного погодя натолкнулась на цементный пол.
— Видишь, Зор, это уже стена обсерватории. — И подтвердил: — Определенно стена. Вон какая хорошая кладка, какой раствор использован!
К вечеру Вяткин установил, что это и впрямь стена. И стена чуть изогнутая, словно здание было круглым. Он уже обнажил около сажени кладки и увидел, что снять всю землю одному будет не под силу. Но невозможным не счел.
Распрощавшись с Зор-Мухаммедом, Василий Лаврентьевич уехал домой. Дома он опять почти всю ночь провел за книгами, пытаясь проникнуть во все подробности описаний и самого Мирзы Улугбека, как царя и человека, и в особенности — основного детища его, обсерватории. Бабур писал:
«Для ее постройки был выбран на берегу Оби-Рахмат скалистый холм… Обсерватория представляла собою круглое трехэтажное здание, облицованное наилучшими изразцами».
Ну, что ж, — это уже кое-что…
— Васичка, — шепотом сквозь сон сказала Лиза, — приходил сегодня утром этот Таджиддин-хаким, что ли, у которого ты купил бумагу на Ишрат-хону. Говорит, чтобы ты похлопотал за Эгама-ходжу. А то его судить собираются за связь с Сажинской подпольной типографией.
— Какой еще типографией? — удивился Вяткин.
— Да ведь закрыли на днях газету «Самарканд». Находилась она, ты знаешь, в квартире редактора ее, Позднякова Павла Вениаминовича. Квартира у него из шести комнат. В трех он жил с семьей, в трех помещалась редакция. Ну, и хозяином типографии тоже был Поздняков. Сам он, конечно, по себе ничего не делал, издатель-то Морозов. Но все-таки все происходило у него в квартире, его и забрали.
…Когда разрушена была обсерватория, мы знаем. Но кем она разрушена? Бартольд считает, что это сделали с ведома сына Улугбека Абдуллатифа дервиши ордена Нахшбандия, с которыми Абдуллатиф был связан преступными замыслами убийства отца и захвата власти в Мавераннахре. По его убеждению, во главе всего дела стоял шейх-уль-ислам Самарканда Ходжа-Ахрар. Но в это трудно поверить! Дервиши могли сжечь книги из медресе на Регистане. Могли убить отдельных представителей науки, застигнув их в окрестностях обсерватории, где те жили. Они могли гоняться за самим Мирзою Улугбеком и участвовать в его осуждении по правилам шариата. Но вряд ли она, эта нищенствующая братия, отважилась бы разрушить и сжечь монументальное здание, дорогое и роскошное, принадлежавшее не только Мирзе Улугбеку, но, по праву наследования, и сыну его Мирзе Абдуллатифу, человеку, который тоже не чужд был математических увлечений и тоже занимался астрономией, как и другие внуки и правнуки Тимура.
На обсерваторию дервиши должны были смотреть как на место занятий нового хакана. Самаркандцы на протяжении всего правления тимуридов, то есть почти ста лет, привыкли к тому, что их город является не средоточием религии, а средоточием науки, искусства, литературы, словом, самой высокой средневековой культуры. Психологически не фанатики, не изуверы, они были подготовлены к тому, что и Абдуллатиф будет читать книги, писать стихи, слушать дастаны, заниматься историей, фикхом, медициной, математикой. Так по какой причине жители Самарканда стали бы разрушать такое красивое здание?