Звезда Альтаир
Шрифт:
— А почему Каллябая не хотите?
— Он вместе с волостным грабит народ, и уёму на него нет. Делает, что захочет. Пятидесятников подкупил, которые за него голосовать должны. Ну, а мы этих пятидесятников признать не согласны. Вот и вышел тупалан [9] . Стражники грозятся: «Стрелять будем». А Джан-палван открыл грудь, кричит: «Лучше сразу умру!» Стражник кричит: «Вы арестованы», а Джан-палван взял Каллябая за руку и кричит: «Руки вырву!» Так и спорят. Пришел старик Файзи-шайтан, он брат одного стражника, которого
9
Тупалан — война.
Чайхана от криков и разноголосицы ходила ходуном. Два стражника держали за руки здоровенного детину — Джан-палвана, а он порывался избить волостного управителя Файзи-шайтана. Тот тонким голосом визжал и рвался к Каллябаю, полагая, что опасность угрожает кандидату более, чем ему самому.
Вяткин встал на суфу и крикнул:
— Сегодня выборы откладываются! Состоятся при уездном начальнике. Отпустите Джан-палвана. Где Ташкул, сын Амана? Это вы, таксыр? Вы и будете избраны, ручаюсь вам в этом. Порукой в том желание ваших соседей, а также хорошая слава, которая идет о вашей справедливости. Стражникам встать в дверях и по одному выпускать всех отсюда. Пусть все ждут нас во дворе чайханы. Каллябай и Файзи-ата, вас прошу не уходить и остаться с нами.
Прошло, верно, не меньше получаса, пока крестьяне по одному оставили помещение чайханы и столпились возле айвана, шепотом переговариваясь и благодаря бога за то, что он внял их молитвам и послал сюда этих русских чиновников.
— Вы здесь, в кишлаке Тали-Нур, охраняете закон, — обратился Вяткин к стражникам и сельским старшинам, — поэтому сейчас, когда мы будем среди народа, я прошу строго выполнять мои распоряжения. Мы приехали, чтобы поймать важных преступников, и они не должны ускользнуть у вас из рук. Тот, кто не захочет приложить усилия и отпустит нарушителей закона, будет отвечать вместо них, как за преступление, совершенное ими самими. Поняли меня?
— Кто же эти опасные преступники, таксыр? — льстиво спросил Каллябай. Но Вяткин ему не ответил. Все вышли к народу.
— Дехкане, — обратился к ним Василий Лаврентьевич, — мусульмане! Мы очень просим вас пойти с нами, куда поведет нас этот человек, — и он указал на Эсама-ходжу.
Тот уже успел подкормить свою лошадь и запряг ее в арбу. Он быстро выехал вперед. Народ пошел за арбою, за ними шли стражники; сельский староста. Каллябай и русские двинулись позади всех. Василий Лаврентьевич демонстративно пощелкал затвором дробовика и для острастки положил его на луку седла.
Но едва Эсам-ходжа повернул в глубь ущелья, как Файзи-шайтан развернул своего коня и поскакал прочь. Но не тут-то было! Толпа схватила под уздцы его коня, стащила старосту вниз, поясами связала ему руки. Каллябай, бледный, как его чалма, выжидая, сидел на лошади и пристально глядел вперед. Стражники встали
Верстах в пяти от кишлака Тали-Нур, в ущелье, заросшем арчой и высокими травами, на высоте двух сажен от тропинки, темнело отверстие пещеры. Внизу лежал шест с набитыми планками, заменявший лестницу.
— Джан-палван, помогите нам, — обратился Вяткин к парню. Тот быстро приставил шест к отверстию пещеры и полез туда.
— Она умерла! — крикнул он вниз.
— Дайте-ка я сам. — Сергей Христофорович спрыгнул с лошади, вскарабкался по шесту и исчез в темной норе. Толпа молча следила за всем происходящим. Наконец показалась голова врача.
— Нужно одеяло или теплый халат, — сказал он, — мать и дитя раздеты донага. Кажется, еще живы. Но я не могу оторвать женщину от стены. Она прикована цепью.
Полезли в пещеру еще двое — Ташкул Аманов и какой-то его приятель. Они совместными усилиями разорвали цепь и кинули ее вниз. Толпа зароптала. Кто-то кинулся к Файзи-шайтану, другие стащили с коня Каллябая. Но вмешался Вяткин: преступников будут судить по закону. Здесь, в кишлаке.
Буйджан была в беспамятстве. Ее с головою завернули в бараний тулуп Каллябая. Ребенка временно отдали в семью нового старосты Ташкула, семейство которого тоже недавно пополнилось сыном. Вяткин дал ему пять рублей на молоко и сказал, что дня через два малыша заберут.
Буйджан привезли не в дом ее мужа Абу-Саида Магзума, а в дом ее матери. Помешанная и больная, она отказывалась от еды и никого не узнавала.
Абу-Саид Магзум не захотел ее видеть. Произнесенная трижды формула развода черной тенью легла на его любовь к алайской фиалке. Он продолжал верить, что побег Буйджан был совершен не без ее согласия. Таджиддин-хаким сам осмотрел Буйджан, прописал лечение мумиё и травами; велел выдать из своей аптеки матери пациентки то и другое и надолго уехал в Афганистан за травами и в Индию за ядами и целебными снадобьями.
Вернулся он, когда безумную Буйджан похоронили, и свежая ее могила покрылась нежным пухом весенней травы. Заботливый друг, он немедленно навестил Абу-Саида Магзума, расспросил о здоровье. Из узорного хурджуна извлек яшмовую шкатулку, полную лекарств, выбрал странную, светящуюся банку, полную зеленой вязкой благоухающей пасты, и оставил ее Абу-Саиду Магзуму. Велел принимать по шесть раз перед едой и чаем в течение дня.
— Я устал жить, мой друг, — вздохнул Абу-Саид Магзум, — живу, живу, и никакой радости нет. Нет и надежды.
— Это — неверно! — воскликнул Таджиддин. — Из Индии я доставил вам это редкостное лекарство, оно исцелит вас, а здоровье — это уже радость.
Василию Лаврентьевичу он преподнес пенал полированного сандалового дерева, украшенный на конце длинной шелковой кистью. В пенале лежал завернутый в алый шелк пергамент, на котором, нанесенные тушью, красовались странные значки и надписи, выполненные искусными индийскими каллиграфами.
— Гороскоп? Для меня?
Таджиддин-хаким поклонился: