Звезда Альтаир
Шрифт:
— А вот прочел джемшидовские описания инструментов и понял. Во введении к «Зидж» Мирза Улугбек пишет, что «Гураганские таблицы» содержат четыре раздела: календари, принятые у разных народов, и их описание, наблюдательные работы астрономов, теории планет и, наконец, астрология — составление гороскопов и ауспиций. Но, если внимательно вглядеться, то станет ясно, что «Гураганские таблицы» далеко не все, что ими сделано. Было и еще что-то значительное — уточнение постоянных величин, основных в астрономии: наклонения экватора к
— Пожалуй, верно, — улыбнулся Кастальский и подумал, что этому взрослому ребенку пришлось самостоятельно одолевать астрономическую премудрость, чтобы постичь то, что дается без труда любому мальчишке в четвертом классе гимназии.
— Сюда я прибавил бы, — заметил он, — наблюдения за Луной и планетами.
— Вот то-то и оно! Принимаясь за вскрытие обсерватории, мне надо точно знать, что мы можем найти. То есть иметь «Ключ к приборам в искусстве составления Зидж».
— Любопытно, чем пользовались восточные астрономы?
— Ну-те-с, вот, например, простая армиллярная сфера из двух колец — «халкатан». Из четырех колец — «зат-ас-халк ас-сагир». И самая сложная, из семи колец — «зат-ал-халк». Описывается здесь же инструмент из двух градуированных, скрепленных между собою линеек, которым пользовались еще Гиппарх и Птолемей.
— Триквер, — перевел Кастальский.
— Вот прибор для наблюдений за прохождением солнца через точки равноденствия.
— Как называется?
— «Халк-и-тидал».
— А не было ли у них, как у китайских астрономов, горизонтального круга?
— Вот именно! — воскликнул Вяткин. — Как же это я сразу не мог перевести! Здесь два универсальных инструмента — «зат ас-самт ва литифа» и «зат ал-джиб ва с-сахм», каждый из них состоял из горизонтального круга не меньше пяти гязов диаметром, и с ним соединялся поворачивавшийся вокруг вертикальной оси в центре круга в одном случае двойной квадрант, в другом случае…
— Триквер, — подсказал Кастальский, — это занятно! А как с часами? Были у них часы?
— Я об этом тоже думал, — ответил Василий Лаврентьевич, — солнечные часы были. Я в нескольких местах сам читал: «тень от гномона».
— Интересно было бы найти сведения об астролябии, — подсказывал Кастальский.
…Эти встречи приносили радость. Идеи Василия Лаврентьевича всегда находили у Кастальского понимание. Записные книжки и тетради Василия Лаврентьевича покрылись сотнями набросков и рисунков обсерватории, инструментов. В сухие погожие дни он частенько прохаживался возле холма, слушал, как гудит земля под ногами, словно жаждет рассказать людям о тайнах, что столетиями хранит в своей глубине.
Весна выдалась поздняя; в феврале-марте, когда зацвели крокусы и гусиный лук, возле холма Тали-Расад появились первые люди. Это была разведка действием: люди шли с лопатами.
Приехали
Из-за горы Чупан-ата всходило солнце, весеннее и уже настойчивое. В пустых пока ветвях деревьев пели птицы, в прозрачной, как радость, воде Оби-Рахмат поверили в весну и резвились на солнце мелкие рыбешки. Ящерицы пили росу и нежились на еще не вполне прогретых камнях, в низинке лежали прелые листья, и через них пробивались первые фиалки…
Еще несколько недель тому назад, перед Наврузом, возле лавки Абу-Саида Магзума остановился вороной жеребец под золотошвейным чепраком. В нарядном и красивом всаднике каллиграф узнал своего соперника доктора Таджиддина-хакима. Тот спешился и вошел в лавку.
Напряженный, как струна, с дергающимися углами рта, ему навстречу шагнул Абу-Саид Магзум, поставил кальян, вытер шелковым платком руки. Так некоторое время они стояли и молчали.
— Говорят, я причинил вам большое горе. Я пришел, чтобы рассеять это заблуждение. Я ни в чем перед вами не виноват, мне поверьте.
Он посмотрел в глаза Абу-Саида Магзума и положил к его ногам написанный киноварью на золоченой бумаге томик стихов «Клятвы верности», в списке XVI века, выполненный одним из известнейших каллиграфов Бухары, лепешку и кольцо с рубином. Все, что символизирует верность.
— Я вам верю, — ответил Абу-Саид Магзум и отвернулся, из глаз его текли слезы. Он все еще любил свою алайскую фиалку. Но и другом он дорожил. С тех пор доктора Таджиддина-хакима и Абу-Саида Магзума опять стали часто видеть вместе…
На холм приехали все в рабочих костюмах. Особенно обращал на себя внимание эксцентричный наряд Вяткина. И вообще-то не отличавшийся щегольством, сюда он явился и вовсе в фантастическом виде, пригодном разве только для маскарада. Латаные-перелатанные брюки, в которых он навозил сад и теплицы, такая же латаная из «чертовой кожи» рубаха, поверх которой красовалась овчинная, мехом внутрь, безрукавка. На ногах — четырехлетней давности, ношенные нещадно в грязь, самодельные сапоги какой-то феноменальной прочности.
Друзья быстро разобрали лопаты и кетмени, Василий Лаврентьевич со своей кайлушкой двинулся вперед. Абу-Саид Магзум тоже было взялся за кетмень, но его окликнул бдительный Таджиддин-хаким.
— Саидджан! — крикнул он властно. — Если вы думаете, что художнику-каллиграфу ваши друзья позволят копать землю, то вы очень ошибаетесь. Мы бережем ваши руки. Да и здоровье ваше совсем не такое, чтобы… и вообще, во всем слушайтесь сегодня нашего начальника — Василя-ака.
— На мой взгляд, уважаемый Абу-Саид, Таджиддин-ака прав, — сказал Вяткин, — а потому, я прошу вас, возьмите рулетку и обмеряйте холм так, как я вам сейчас покажу.