Звезда Одессы
Шрифт:
– Да.
– И как ты хотел бы поступить с шурином?
Я сделал глубокий вдох:
– Вообще-то, я собирался предоставить это тебе.
На площади перед станцией Амстел Макс съехал в маленький туннель, ведущий к улице Хюго де Вриса; проезжая мимо парка Франкендал, он сбавил скорость, выключил фары и опустил дверные стекла. Машина наполнилась деревенским воздухом летнего вечера.
– Я всегда могу послать к нему Ришарда, чтобы тот сделал небольшое предупреждение, – сказал он. – Но с другой стороны, теперь у нас есть планчик относительно «Миллионера недели», и нам не нужен никакой скулеж.
Я услышал название телепрограммы,
– А если его больше не будет?
Макс зажал губами сигарету и щелкнул зажигалкой на приборной доске.
– Я видел его детей, – сказал он. – В таких случаях мне труднее. Они еще маленькие, им нужен отец, пусть даже отец – пустое место.
Я тяжело вздохнул:
– Он совсем ничего не делает. Медитирует и складывает пазлы из пяти с лишним тысяч кусочков. Ты можешь откровенно признаться самому себе: не лучше ли будет его детям, если он останется для них смутным воспоминанием? Как снимок в фотоальбоме.
Со скоростью пешехода мы приближались к Средней дороге, где уже были выключены светофоры.
– Он верит в реинкарнацию, – сказал я.
3
– Папа…
Проходит несколько секунд, прежде чем я осознаю, где нахожусь; потом я вижу привычные очертания сада в бледном утреннем свете. У изножья шезлонга стоит мой сын.
– Мальчик мой…
Приподнимаюсь; от колен до затылка пробегает холодная дрожь, от которой сотрясается шезлонг. Протираю глаза и пробую улыбнуться:
– Который час?
Сын пожимает плечами:
– Не знаю. Полвосьмого или около того.
– Мама уже проснулась?
Он отрицательно качает головой.
– Я заварил кофе. Хочешь?
Сын возвращается с двумя кружками, берет садовый стул и садится рядом со мной. Сколько-то минут проходит в молчании. Из города доносятся первые звуки: захлопывается дверь машины, вдалеке слышится неясный гул окружной дороги, поезда на маневровых путях тоже пришли в движение.
– Ты нигде не видел диска с «Бешеными псами»? – спрашивает наконец Давид.
Поразмыслив, я вспоминаю. В машине. В новой машине, если быть точным; в новой машине под задним сиденьем есть плеер на шесть компакт-дисков, и я вставил в него диск с «Бешеными псами», чтобы во время короткой поездки домой из автосалона на юго-западе Амстердама с помощью песни «Stuck in the Middle with You» протестировать возможности шести динамиков. Сначала у них не было «джипа-чероки» нужного цвета. «Если вы выберете не черный, а темно-синий, то уже в конце недели сможете забрать его домой, – старался продавец, – а черный надо везти из Соединенных Штатов, время ожидания составляет четыре месяца». Но я твердо стоял на своем: машина должна быть черной, и только черной. Темно-синяя сама по себе не вызывает отвращения, но если учесть, какого цвета «лендровер» у Эрика Менкена, купить ее будет совершенно немыслимо. «Послушайте, – сказал я тогда, вовремя подавив в себе желание достать из кармана брюк свернутую пачку купюр и расправить ее прямо перед носом у продавца. – Послушайте, я же плачу наличными. Не надо рассказывать, что ни в одном другом автосалоне „Джипа“, в Нидерландах или еще где-нибудь в Европе, не стоит черный „чероки“ в ожидании более терпеливого покупателя, чем я». Через час – я провел это время,
Да, в конце концов я выбрал «чероки», предполагая, что Давид, несмотря на свое скептическое отношение к нему («машина для скучающих молодых мамаш, чтобы ездить за покупками»), сменит гнев на милость, когда автомобиль черного цвета в натуральную величину встанет у двери. Предположение оказалось верным: совершая первую пробную поездку по окружной дороге, я на полной скорости перевел «чероки» в левый ряд и краем глаза увидел лицо сына. «Stuck in the Middle with You» звучало очень громко, и сначала я не смог понять, что именно Давид, повернувшись в мою сторону, кричит прямо мне в ухо. «Конечно!» – закричал я в ответ, когда он повторил свой вопрос.
На парковочной площадке у Амстердамского леса мы поменялись местами. Можно было ожидать, что Давид сразу же до упора выжмет педаль газа, но он осторожно сделал круг, проехав мимо припаркованных машин, между деревьями. Мы опустили стекла и теперь оба опирались локтем о двери.
– Очень круто! – сказал он, прибавив газу, но явно испугался и тут же нажал на тормоз.
– И сколько все это стоит? – спросил он уже на обратном пути.
Я назвал сумму.
– Я записался на «Миллионера недели», – добавил я. – При моих-то знаниях, думаю, можно авансом купить настоящую машину.
– Пойду возьму его, – говорю я и уже хочу встать, но Давид останавливает меня жестом.
– Я только хотел узнать, где этот диск, – говорит он.
Несколько минут мы в молчании пьем кофе, глоток за глотком.
– Сегодня похороны, – наконец говорит Давид. – Твоего друга.
– Да.
Затаив дыхание, я жду, что последует дальше. Невольно бросаю взгляд на третий этаж, но занавески нашей спальни еще задернуты.
– Его ведь застрелили? – спрашивает сын.
– Да.
– А кто?
– Этого мы… они пока не знают. Полиция проводит расследование.
Подтягиваюсь в шезлонге повыше, чтобы сесть прямо. Что-то во мне самом хочет расслабиться, хочет, чтобы этому разговору с Давидом не было конца, чтобы нас только под вечер нашли здесь, в саду, мирно заснувшими: отец обнимает сына, чей-то голос будит нас обоих, а потом – лишь воспоминание о чем-то особенном, и нельзя сказать, почему оно было таким.
– Он был хорошим другом? – спрашивает Давид.
Смотрю на него. Делаю вид, что размышляю. Не могу вспомнить, когда в последний раз сын задавал мне так много вопросов подряд; к тому же его интерес выглядит искренним. Когда в последний раз он проявлял интерес к чему-нибудь, прямо или косвенно связанному со мной? Разглядываю его лицо, но оно остается серьезным: ни тени иронии или скуки. Это не просто соблюдение приличий, ведь именно сегодня хоронят знакомого – или друга – его отца.
– Странно… – говорю я и не знаю, как продолжить.
Вообще-то, я хочу рассказать Давиду целую историю, как делал раньше, но не знаю, с чего начать: с кота, прыгнувшего ко мне на колени? Чем закончить, тоже не знаю. И поэтому у нас теперь дом с собственным садом… Я невольно разражаюсь смехом. Но сын все еще сидит на садовом стуле, положив ногу на ногу, и вопросительно смотрит на меня.