Звезда Одессы
Шрифт:
– Нет, мне надо думать о чем-нибудь забавном, – говорю я. – О чем-нибудь забавном… было с Максом… давным-давно.
И все-таки я начинаю с самого начала: с нашей первой встречи в туалете коллежа имени Эразма, с одежды Макса, отличавшейся от наших курток в стиле хиппи, с пакетиков дури в фаре его «Мобилетты»… Я кое-как пересказываю сыну, насколько это возможно, наши фантазии об учителе французского и его жене с торчащими серыми волосами, которая работала в библиотеке.
По лицу Давида видно, что я завладел его вниманием: слушая рассказ об учителе французского, он время
– Забыл, как его зовут, твоего учителя географии, – прерываю я описание белых ягодиц господина Бирворта, разминаемых пальцами его жены. – Того, с мерзкой матерчатой сумкой, который был на мирной демонстрации. И ездил на «опеле».
– Вервурд.
– Ну да, Вервурд. Ты тоже можешь попробовать.
– Что попробовать?
– Представить себе, как он трахает собственную жену. У него есть жена?
Давид задумывается.
– Наверное.
– Вероятно, жена приготовила к его возвращению домой что-нибудь вегетарианское. Вегетарианская еда может быть очень вкусной, но люди, которые ходят на мирные демонстрации, не умеют готовить. Обед пахнет отвратительно – водорослями и мертвыми растениями, но господин Вервурд кладет свою матерчатую сумку на стул, явно намереваясь после еды оттрахать собственную жену…
– Папа…
Слишком поздно я замечаю, что сын посмеивался над последним эпизодом только из вежливости; он все еще улыбается, но все-таки, кажется, улыбку вызываю я сам, а не мой рассказ.
– Что, мальчик? – говорю я поспешно.
– Тот учитель французского: как его звали?
Теперь есть две возможности, думаю я, но сразу отметаю первую из них (назвать другое имя), и остается только одна.
– Э… как его звали? – говорю я, придавая лицу задумчивое выражение. – Погоди… совсем обычное имя… Бирворт! Да, именно так! Господин Бирворт. Самая подходящая фамилия для болвана, который целыми днями грызет ногти.
Я опять смеюсь, но Давид все еще серьезен.
– Недавно была передача по телевизору, – говорит он. – Там говорили про учителя французского, которого тоже звали господин Бирворт.
Должно быть, я смотрю чрезвычайно заинтересованно; во всяком случае, надеюсь на это.
– Не вся передача была про него, – продолжает Давид, – но это, наверное, одно из трех важнейших дел, которые в ней рассматривались. Передача о нераскрытых нападениях и убийствах, «Место преступления» или «Объявлен розыск», не помню, какая именно.
Я проклинаю себя за явный недостаток внимания: обычно газеты писали о делах из этих программ в день их выхода в эфир. Одновременно я мысленно пытаюсь вернуться в тот вечер, когда в новостях канала АТ5 мы впервые услышали об убийстве бывшего учителя французского. Вижу диван в доме шурина и невестки: слева от меня сидел шурин, а справа – его дочь, но где же был Давид?
– О! И что они сказали? – спрашиваю я, чтобы не затягивать паузу.
Давид пожимает плечами:
– Да ну, обычная туфта: все следы затоптаны, но, похоже, этот господин Бирворт сам открыл дверь убийце, потому что следов взлома нет, и все такое. И теперь они перешерстят все файлы с бывшими учениками, а еще они спрашивают, не хотят ли
Против собственной воли я начинаю хихикать.
– Особую неприязнь? Так и сказали?
Мой пятнадцатилетний сын, будто погрузившись в задумчивость, смотрит в свою кофейную кружку, потом поднимает голову и смотрит мне в глаза.
– Помнишь, как мы в тот раз сидели у дяди Яна и тети Ивонны?
– В тот раз? – говорю я слишком поспешно. К щекам приливает тепло, и остается только надеяться, что мое истинное состояние никак не выражается внешне. Я ведь знаю, какой именно раз Давид имеет в виду: ничего другого быть не может.
– Когда Вилко расквасил нос своей матери, – уточняет Давид. – Мы сидели перед телевизором, когда начались новости по АТ-пять. Там говорили о застреленном учителе французского.
– Да-да, вспоминаю, – говорю я и сокрушенно качаю головой, печалясь из-за своей забывчивости. – Конечно.
Теперь во взгляде Давида, кроме сострадания, кажется, сквозит и подавленность.
– Мы не все сидели перед телевизором. Только ты, и дядя, и Тамар. Я стоял позади тебя, мне хотелось домой, а ты собирался смотреть новости.
– Да.
– И тогда пошел сюжет о том убийстве, со всеми этими красно-белыми лентами и прожекторами. А потом они назвали имя учителя французского и еще сообщили, что он преподавал в коллеже имени Эразма. Помнишь, что ты сказал на это?
Я зажмуриваюсь, будто в самом деле стараюсь вспомнить.
– Ну? И что я сказал?
– Ничего.
– Ничего, – повторяю я тупо.
Теперь я, кажется, действительно припоминаю, что ничего не сказал. А что я должен был сказать?
– Да, ничего. А ведь ты учился в той школе. Может, ты не учился у этого учителя, но ведь обычно люди говорят примерно так: «Да что ж такое, это же моя школа!»
– Да, да… моя школа.
Давид тяжело вздыхает:
– Но как раз этого ты не сказал. Я очень хорошо помню, потому что сам чуть не сказал это. Более того, я хотел наклониться к тебе и спросить: «Папа, это не твоя школа?» – но тут увидел выражение твоего лица.
Я попытался вспомнить, каким было выражение своего лица почти год назад, во время пребывания у шурина и невестки, но мне это не удалось. Мой собственный сын сейчас расскажет, как я выглядел, когда услышал, что мой бывший учитель французского с обгрызенными ногтями убит в своем доме выстрелом в голову; убит, потому что мне причитался подарок на день рождения от Макса Г. – но тогда я этого не знал.
– Ты выглядел так, словно кто-то забил гол издали через среднюю линию. И даже жестикулировал – потрясал кулаком, точно хотел сказать: «Йес, попал!» Там не было больше никого, кто мог это увидеть, но я-то видел. А через несколько дней к нам заходит твой старый школьный друг Макс, и ты именно так и представляешь его нам: «Мой старый друг из коллежа имени Эразма». Потом мы едем в отпуск на Менорку, а когда возвращаемся, квартира снизу оказывается пустой. И теперь у нас есть дом с садом, а соседка снизу мертва.