1977
Шрифт:
И тут рыжий, озверев, начал бить меня. Кулаки, большие, словно булыжники, врезались в живот. Один из ударов попал точно в солнечное сплетение. Я захрипел, согнулся, воздух вылетел из легких, а в животе взорвалась пульсирующая и обжигающая боль.
Но я не остановился. Адреналин захлестнул меня, как кипящая волна, стирая боль. Мои пальцы сжали телефон, а в груди зашумел дикий вой: «Не отпущу. Ни за что!».
Рыжий был зверем. Слишком сильным, слишком быстрым. А толстый, тот был упрямым, как молодой кабан, которому все равно, что перед ним – забор или человек. Они вывернули мою
Перед лицом мелькнул кулак, и в следующий миг в лоб обрушился удар. В глазах вспыхнуло белым, будто молния рассекла тьму. Звон в ушах, гулкий и тяжелый, заглушил все звуки. Когда я снова сфокусировался, рыжий уже заносил руку для следующего удара.
Скрежет замка. Дверца распахнулась с такой силой, что тьма камеры отшатнулась перед дневным светом. В проеме стоял патрульный.
– А ну прекратили! – гаркнул он, голос звучал, как выстрел. – Успокоились!
Я, тяжело дыша, отступил к своей скамье. Толстый тоже сел на место, бурча себе под нос что-то злое, но неслышимое. Рыжий плюхнулся рядом с ним, явно недовольный.
Патрульный задержался у проема. Закурил, медленно выпуская дым. Глаза его скользили по нам, будто он размышлял, кого из нас прибить первым.
Я подышал с миг, а затем спросил у патрульного:
– Закурить можно?
– Обойдешься. Еще один такой фокус – и будете в наручниках!
– Долго нам тут еще торчать? – лениво спросил толстый, словно он тут главный.
Патрульный усмехнулся, его взгляд стал холодным, как лезвие.
– А ты в отделение торопишься?
– У меня дела. В отделение я не поеду.
Милиционер оперся рукой о машину и посмотрел на него как на надоедливого щенка.
– Ты не смотри, что папаша в горкоме работает, – сказал он с насмешкой. – Пару часов все равно посидишь. Может, поумнеешь.
Толстый замолчал, его глаза светились ненавистью точно угли под золой.
Докурив, мент стряхнул пепел прямо на снег, посмотрел на нас через прищуренные глаза и произнес:
– Сидите тихо, или наручник надену.
Дверца захлопнулась, замок снова клацнул, запирая нас внутри.
Я сидел молча. Мысли о телефоне угасли. Не было смысла начинать все сначала. Толстый сидел с видом победителя, вцепившись в свой карман так, будто телефон был его личным трофеем. Рыжий, казалось, уже что-то просчитывал в голове – возможно, как выкрутиться из всей этой каши.
Между нами повисло тяжелое молчание.
Минуты потекли вязко, как смола. В камере стало заметно холоднее – так холодно, что казалось, мороз забирался прямо под кожу. Двигатель «бобика» урчал где-то впереди, но, несмотря на это, никакого тепла до нас не доходило. Печка, видимо, обогревала только салон, где сидели патрульный и Аня. Нас же мороз сжимал, как ледяная ладонь.
Я не знаю, сколько прошло времени. Час? Два? Мои ноги затекли, пальцы рук онемели. Мы все сидели, укутанные собственным дыханием, которое превращалось в белоснежные облачка, и в каком-то смысле даже этот пар был
Я думал о том, что, скорее всего, Виктор Андреевич наверняка следуют какому-то протоколу: осмотр места преступления, понятые, бумажки, бумаги и еще раз бумаги. А мы? Мы просто часть декорации, пока он завершает свой ритуал.
Каждое потрескивание кузова и шорохи на улице отзывались у меня внутри тревожным звоном. И каждый раз, когда я пытался разжать свои окоченевшие пальцы, я слышал в голове голос: «Еще не конец, Сергей. Еще не конец».
Подъездная дверь хлопнула где-то вдалеке, звук донесся через треск двигателя. Затем раздался скрежет замка, и дверца нашей камеры распахнулась, снова впуская яркий свет. Виктор Андреевич стоял в проеме, рядом с ним – цыган, выглядевший довольным.
– Вы двое свободны, – бросил сержант, указывая на толстого и рыжего.
Те не заставили себя долго ждать. Толстый, бросив на меня последний злорадный взгляд, спрыгнул на землю. Рыжий последовал за ним. Их места заняли двое: бабка, тучная, словно советский самовар, и худощавый мужичок с фонарем под глазом.
Дверь захлопнулась, замок щелкнул, и через миг «бобик» снова тронулся, подбрасывая нас на кочках.
Я бросил взгляд на новых сокамерников. Бабка была одета в потрепанную овечью шубу, от которой пахло затхлым сеном, и меховую шапку, из-под которой выбивались седые пряди. Большая, отвратительно волосатая родинка укрывалась в складках морщинистого подбородка, а глаза – холодные, безжизненные – будто уже видели свою судьбу.
Мужичок был полной ее противоположностью. Худой, с высохшим, осунувшимся лицом и фонарем под левым глазом, он выглядел так, будто сидеть в милицейской клетке для него было таким же привычным делом, как выпить стакан самогона на ночь. Он закинул ногу на ногу и погрузился в свои мысли.
Я нарушил тишину и спросил:
– А вы там девушку не видели?
Мужичок вынырнул из мыслей и бросил на меня взгляд.
– Нет, – ответил он хриплым, прокуренным голосом.
– Ну, когда вас выводили, девушка из машины не выходила?
– В первый раз? – спросил он вместо ответа.
Я коротко мотнул головой.
– За что повязали? – кивнул мужичок.
– За драку.
– Дело житейское. Много не дадут, – заметил он. – Этсамое, звать-то как?
– Сергей.
– Борис, – представился он. Помолчал, почесал щетину. – Ты, главное, парень, ничего не подписывай. Не признавайся. Сами пусть доказывают. Если будут обещать, что чистосердечное напишешь и меньше дадут, не ведись. Этсамое, ментовские уловки это.
Я кивнул, принимая к сведению его мудрости.
– Если бить начнут, терпи. Не сознайся. Перетерпишь – отпустят. Шкуру залечишь за месяц, а сидеть придется долго, – продолжал он.
– Могут бить? – удивился я.
Мужичок хмыкнул.
– По-разному бывает. Смотря на кого нарвешься.
– А я думал, наша милиция не занимается таким.
Собеседник усмехнулся моей наивности.
Помолчали.
– Ну, так это, девушка из машины не выходила? – снова спросил я.
– Не видел. Не было никого. Этсамое, и в салоне не видать.