21 интервью
Шрифт:
Шемякин: Из Эрмитажа я был также выгнан. Как и Костя Кузьминский, Володя Уфлянд, мой любимый поэт и интересный мыслитель. У меня в то время проходила первая публичная выставка (с двумя официальными художниками) в клубе журнала «Звезда». Так что, отбросив лопату в Эрмитаже, я успевал по вечерам бегать на свою собственную выставку и общаться с посетителями. В то время я мало занимался графикой, был какой-то комплекс, что я ни к черту рисовать не умею, как мне кажется, он и на сегодняшний день есть. Я выставил свои небольшие холсты, натюрморты. Все это совпало с приближением 200-летия Эрмитажа. И сотрудникам предложили выставить свои работы (в основном реставраторам). А так как все знали, что мы художники, то и нам предложили сделать свою выставку в самом Эрмитаже. Из этого потом раздули большое дело, нас обвинили в саботаже и «левизне»; вмешался КГБ, сняли и директора Эрмитажа, а нам предложили немедленно написать заявление об уходе с работы. Мы отказались. Тогда нам сказали: что ж, посмотрим! И нас стали посылать на такую странную работу – на лед: заставляли спускаться ранней весной на зимнюю Канавку и пилить лед двуручной пилой, чтобы он кусками уходил в Неву.
Минчин: Без диагноза, без обследования?..
Шемякин: Диагноз у меня, оказывается, уже был, заочно поставили: шизофрения! Привезли меня в Скворцово-Степаново, ну вы знаете, что такое «психушка». Сняли с меня очки, посадили в холодную ванну, раздели догола, так что первый раз я очутился голый перед здоровыми бабами, и спросили грозно: «Мандавошки есть?». Втолкнули в «надзорку», где я сразу получил по морде – от настоящих сумасшедших. Через несколько дней меня перевезли в клинику Осипова, где были со всей страны собраны «сливки» шизофрении, паранойи, эпилепсии, так как до этого меня объявили необычным больным. Там врачи ходили в мундирах, поверх которых были наброшены для приличия белые халаты. Там уже начались пытки экспериментального характера.
Минчин: Хотите поделиться «опытом»?
Шемякин: Просидел я там полгода, меня пытались заставить рисовать красками, чтобы проверить мое цветоощущение, я отказывался. Приезжал туда известный профессор Случевский, он руководил экспертизой в судебной медицине, страшная личность такая. Что мне вкалывали, я не знаю, но все это было неприятно. Дали карандаш, но точить его было нечем, я лежал в «буйной» палате, в беспокойном отделении. Карандаш я точил зубами, об стенку заострял грифель. Мне давали листы бумаги, я рисовал портреты сумасшедших. Потом у меня их просили, клянчили врачи, я с удовольствием дарил – им нравилось. Один раз меня одели в халат (там, где я находился, царил большой бедлам, многие вообще ходили голые, а зимой в кальсонах) и привели в большую залу, где все стены были завешаны картинами, акварелями, рисунками. На отдельной стене я увидел целую подборку моих работ. Вокруг сидели студенты, профессор Случевский, врачи. Таким образом, моя первая персональная выставка состоялась в дурдоме. Мне задавали вопросы, и я на фоне своих работ показывал, так сказать, демонстрировал заболевание.
Минчин: Помогла вам вырваться из этого ада мама?
Шемякин: Да, с ее помощью. Я чувствовал через шесть месяцев, что больше уже не вынесу. Там было много военных чинов, и один офицер покончил с собой довольно жестоким способом. Он забил себе в рот яблоки, которые ему принесла жена. Я сказала матери, что если она не вызволит меня оттуда, я покончу с собой. Офицера этого я не знал. Мать подняла большую панику, и с величайшим трудом ей удалось меня выцарапать только на поруки. Таким образом, я вышел из сумасшедшего дома. Никогда в жизни не забуду этого дня – мне показалось, что я обрел феноменальную, никогда не испытанную ранее свободу. Первое, что я сделал, отправив маму на троллейбусе домой, купил в ларьке коробку спичек и стал зажигать по одной и бросать. Зажигать и бросать. Вы знаете, что такое в сумасшедшем доме спички?! Это оказалось для меня большим символом свободы. Пришел я домой ночью. Я говорил себе «хочу идти налево» – и поворачивал в переулок, или «хочу идти направо».
Минчин: Что произошло после «психушки»?
Шемякин: Я занял деньги у приятеля и уехал в Армению. Мне там не понравилось, и я отправился в Грузию. Моя идея была довести себя до образа жизни дикого человека и при помощи природы выгнать из тела все химикалии, которыми меня начиняли. Я ушел с приятелем в горы, жил в горах, ел какие-то листья, траву, спускались в штормы купаться. Там начались мои первые серьезные столкновения со скитами, монахами. Один из фантастических моментов в моей жизни.
Минчин: Расскажите поподробнее, замкнутый мир всегда интересен.
Шемякин: Грузия была наиболее свободная во всей России. И когда монастыри закрывались, например Киево-Печерская лавра, то монахи, которые принесли обет, не могли идти работать на завод, и эти несчастные пробирались, съезжались в Грузию. Часть из них уходила в Сванетию, часть оседала в Абхазии. Грузины к христианам относились терпимо, так же как и абхазцы. Не очень дружелюбно, но не враждебно. Там и возникли первые скиты, несколько неофициальных монастырей. Монахи объединялись в группы, уходили в горы, там они строили избушки и начинали жить. Верующие им приносили продукты, все это было под строгим секретом, так как время от времени на них опускались вертолеты, грузили и вывозили в тюрьмы (только у нас за веру сажают). Они выходили и опять возвращались в ставшие для них родными места. А потом на них махнули рукой, они умирали в горах, хоронили друг друга. Мне посчастливилось застать такое время. Я бродяжничал целый год и довольно сурово. Жил какое-то время в одном из скитов в Сванетии. Клопы в бороде, стенах, ушах. Вонища. Психология этих монахов довольно странная: с одной стороны, они люди богобоязненные, с другой стороны, абсолютные циники. Многие из них душевнобольные, есть небольшая горстка действительно святых. Большая доля мошенников.
Минчин: Кто наиболее повлиял на вас как художника?
Шемякин: Как я говорил уже, Питер Брейгель, Босх, из русских Филонов, Малевич – как проблема плоскостной живописи, суперматизм, и очень сильно на меня повлиял Карло Кара, один из основоположников метафизического реализма, итальянец.
Также Джорджио Моранди раннего периода и, как ни странно, рисунки душевнобольных. Это то, что было показано на моей первой выставке. Эти безумные синие лица или плоскостные натюрморты в сероватых колоритах, розовые натюрморты, метафизические предметы.
Минчин: А из старших современников?
Шемякин: Москва и Питер в те годы были как разные страны. С московской группой так называемого авангарда я столкнулся намного позже. Я вел тогда такой замкнутый и нищий образ жизни, что поездка в Москву казалась несбыточным путешествием. Как в Нью-Йорк. Так что никто не повлиял.
Минчин: Были еще какие-нибудь выставки до отъезда из Союза?
Шемякин: Ко мне приехал создатель и директор новосибирской галереи Академгородка Михаил Макаренко, который делал очень смелые для того времени выставки (например, первая персональная выставка Филонова, Фалька, Лисицкого), и предложил мне персональную выставку; я согласился. После этого у него начались неприятности с Союзом художников: КГБ, его арестовали, он отбыл тюремный срок – 8 лет лагерей.
В 1967 году у меня была выставка в консерватории Римского-Корсакова, которую устроил мой друг-музыкант. Она продержалась несколько дней и тоже была закрыта преждевременно. Ее защищали такие мастера, как Акимов, Ростропович, боролись буквально за каждый день, чтобы ее не закрыли. Позже пришли художники из училища Мухиной для якобы обсуждения и устроили форменную травлю, что меня очень удивило. Я послушал-послушал и сказал им: «Если вас так раздражает моя выставка, я клянусь вам, что выставляться больше не буду, не расстраивайтесь». И после этого, сколько мне ни предлагали экспозиций в различных институтах Атомной физики и прочего, я категорически отказывался. И больше никогда я не выставлялся в России. Тогда впервые, глядя на эту «доброжелательную молодежь», я понял, сколько злости в моих «коллегах». Итого у меня было шесть выставок в отечестве. С вернисажем в сумасшедшем доме.
Однажды ко мне пришел некто Васильев, который перевел книгу «Испанская классическая эпиграмма», и предложил ее оформить. Я ему сказал сразу, что ничего хорошего из этого не получится. Он сказал: я хочу, чтобы книжка была оформлена вами. Васильев добился разрешения из Москвы, и я стал оформлять книжку испанской классической эпиграммы, которая пролежала потом около четырех или пяти лет, подписанная к печати. Несмотря на это, деньги нам были выплачены. Спустя некоторое время ко мне явился Владимир Семенович Семенов, в то время он возглавлял важную делегацию по разоружению в Женеве. Очень большая политическая фигура, в свое время он был, по-моему, губернатором всей Восточной Германии после войны; человек, который удержался при всех правителях. Он просто приехал купить мои работы, купил лучшие из них, маслом, из моей личной коллекции, которые я никогда не думал продавать. Немного позже я посетил его квартиру в правительственном доме и увидел великолепную коллекцию Тышлера, Фалька, он как никто много помогал бедствующим художникам, имея блестящий вкус, был очень эрудированный человек. Я попросил его огородить меня от постоянных незаконных обысков милиции. Достаточно было лишь его звонка, чтобы ночные визитеры исчезли с горизонта. И я показал ему иллюстрации испанской эпиграммы, ему очень понравилось, и он спросил, а когда же эта книга выйдет. Я сказал, что она лежит уже несколько лет под запретом. На следующее утро раздался звонок и сообщили: ваша книжка выходит. Она была издана подарочным изданием. Я получил всего один экземпляр. Книга получила золотую медаль в Венеции за оформление.