21 интервью
Шрифт:
Шемякин: Критики привыкли все раскладывать по полочкам, и чтобы у художника прежде всего была узнаваемость. Для меня всегда идеалом являлся творческий путь Пикассо который выводил из себя галерейщиков, критиков, потому что сегодня у него розовый период, завтра – голубой, потом он занимается абстракциями, затем переходит к кубизму, потом возвращается к неоклассицизму, классический период Пикассо. Затем он изобретает какие-то совершенно немыслимые скульптуры, потом керамики, снова бронза, монументальные картины, трансформация старых мастеров. То есть полная независимость, непредсказуемость, но за всем этим колоссальный целеустремленный поиск большого мастера,
Минчин: «Уму непостижимы две тайны: женщина и смерть»…
Шемякин: Для меня все это естественно, ценно в моем творчестве – это постоянное стремление посмотреть на мир своими глазами, и самое главное, что является смыслом моей жизни в искусстве, – искать постоянно нечто новое, даже при возвращении к старым сюжетам. Потому что обычно кругами я возвращаюсь к одному и тому же сюжету, который разрабатывал с юных лет: портреты епископов, портреты судей, натюрморты, галантный век, который отражается то в одной серии, то переходит в другую. Я считаю себя создателем довольно интересных метафизических структур: метафизические портреты, метафизические композиции. Есть такое понятие на сегодняшний день, как «шемякинские натюрморты», строгость, за которой стоят миллионы изученных репродукций. Вот там папки, где находятся «череп в натюрморте», «рыба в натюрморте», «хлеб в натюрморте», «птица в натюрморте» и прочее, прочее. А результат этих колоссальных исследований – вдруг тарелка, нож и кусок хлеба.
Минчин: Да, но как сделано!
Шемякин: Вот это и есть, что называется сегодня «шемякинский натюрморт». Или узнаваемость шемякинского «санкт-петербургского карнавала».
Минчин: Считаете ли вы, что это ваша лучшая серия? Вершина?
Шемякин: Она просто более доступна для широкого зрителя. Хотя в ней много замаскировано, а сверху покрыто «позолотой». Там есть подспудно влияние Босха и моего любимого Гойи.
Минчин: Очень много в «Карнавале» изящества, потрясающий рисунок, гармония красок – что-то в этом есть эстетическое, изящное, что-то элитное. И в то же самое время там есть теплота. Особенно в натюрмортах она есть, если можно так сказать: аскетическая теплота. Хотя сцепка слов антагонистична и абсурдна по смыслу. (Но для того и слова, чтобы их сцеплять…) Что же вершина в вашем творчестве?
Шемякин: Минуты, когда художник бывает удовлетворен собой…
Минчин: … он кончается.
Шемякин: Совершенно правильно.
Минчин: Как один писатель мне сказал: когда ты напишешь роман, который понравится, ты закончишься как писатель.
Сегодня у вас есть возможность купить у себя цикл работ, которые с вами останутся. Что бы вы предпочли?
Шемякин: Я очень люблю петербургские натюрморты, очень строгие вещи, которые всегда мне близки. Жалко расставаться с громадными «Карнавалами». Иногда я сижу со свечой ночью перед тем, как они проданы, а сзади стоит стена этих жутких персонажей, которые кривляются, танцуют, паясничают.
Минчин: Кто вам нравится из современных художников?
Шемякин: Очень многие. Из серьезных художников – это Терри Винтерс, блестящий молодой американский художник, который занимается микробиологическими структурами и создает громадные полотна. Сейчас это один из очень дорогих художников, и заслуженно. Из русских – это совершенно блестящий художник, страшный, изумительный – Виктор Шульженко. Я вам покажу потом наверху его работу, которую я у него обменял: мы холст на холст «махнулись». Он создает отражение такого страшного советского быта. Очень люблю Леву Межберга, всегда был пропагандистом его творчества – блестящий колорист, собирал и собираю его работы.
Минчин: Миша, вы маслом мало работаете?
Шемякин: Много, очень много.
Минчин: Сейчас? Потому что раньше, в начале 80-х, вы мне говорили: я ведь не художник, а график. Я правильно цитирую?
Шемякин: Я просто считал, что основа – это прежде всего рисунок, то есть сначала я рисовальщик. Как вы сами знаете, проблем с цветом у меня нет. Картина может быть прекрасно написана, живописно, но если отсутствует рисунок, нет скелета, то все расползается и размазывается.
Минчин: Кого вы любите читать, какие книги лежат рядом с кроватью?
Шемякин: Рядом с кроватью трехтомник моего же издания Володи Высоцкого. Читаю и всегда восхищаюсь глубиной его проникновения в русский быт. Он, по-моему, еще не открытый поэт, как мыслитель. Читаю американских классиков фантастики: Азимова и очень люблю Брэдбери, большой писатель. А так, по правде, в основном занимаюсь чисто искусствоведческой литературой, проблемами эстетики, философии.
Минчин: Из поэтов?
Шемякин: Бродского, Кривулина, Уфлянда, Рейна. Я вообще считаю, что весь Бродский вытек из Рейна. Я когда читаю Рейна, иногда вижу, какой стих «перепет» Бродским.
Минчин: Бродский более кокетлив, более напластован литературными слоями, там больше «игры в бисер».
Шемякин: Но я очень люблю Рейна, и для меня Рейн – грандиозная фигура. Костя Кузьминский – это уникальное явление, это уже за поэзией.
Минчин: Ваши планы до 2000 года? В этом веке. Вы сознаете, что переходите в следующий век?
Шемякин: Я стараюсь подводить итоги и анализировать моменты своего собственного творчества. Собираться, если Бог даст дольше жить, в следующее тысячелетие. С багажом любимых художников, мастеров, которые достойно могут перейти в следующее столетие. Планы? Работаю над созданием мастерской «Мир искусства», где будет производиться серия парковых скульптур, как новых, так и старых. Для парков по всему миру. Серия будет называться «Сады Шемякина». А отливаться скульптуры будут в Болгарии, где есть прекрасные мастеровые.
А в ноябре 1992-го у меня открывается большая персональная выставка в Париже, в новом центре под названием «Мир искусств». На открытии будет присутствовать президент Франции. Так что я вовсю готовлюсь, делаю много больших картин маслом. В основном будет выставлена живопись и скульптура.
Минчин: Есть ли у вас вопросы к самому себе?
Шемякин: Позвольте вам задать один вопрос: что вы сейчас пишете?..