8 марта, зараза!
Шрифт:
Я сижу, буквально придавленная этим знанием. Не жалость, нет, острое сострадание к юноше, которому пришлось пережить подобный ад, сжимает моё сердце. Теперь даже могу где-то понять его «тараканов». Например, с женской инициативой в сексе и нелюбовью к несанкционированным прикосновениям. Я даже благодарна Филиппу за столь тяжёлый рассказ. Это поможет мне быть мудрее, чутче и, возможно, даст ключик к заледеневшему сердцу Гектора.
Сейчас, когда мои мать и отец в больнице, я, как никто, могу его понять.
Филипп
— Так, хватит о грустном. У тебя свадьба как-никак. Давай выбирать оформление. Гектор сказал, ты хотела что-то с мятными нотками…
Я не дослушиваю дальше, хотя он говорит что-то ещё: моё сердце колотится, в ушах звенит и, наверное, подскакивает давление. От радости. От осознания, что Асхадову важно. Что для него всё-таки существует моё «хочу».
Но в себя меня приводит не Филипп со своими эскизами, а один из охранников, которые сидят в будочке у ворот дома Гектора. Этакий шкаф два на два.
— Алла Альбертовна, там ваш отец…
— Мой отец? — удивляюсь я. — Он же в больнице.
— Сбежал.
— И что он делает?
Верзила разводит руками:
— Сходите и посмотрите сами.
Я поднимаюсь и иду за ним на ватных ногах, а сердце железной лапой давит тревога.
2(11)
Мне жаль оставлять Филиппа и уже у выхода из гостиной оборачиваюсь к нему, он машет рукой: мол, всё нормально.
— Иди, разберись, я пока порисую. Как раз сосредоточиться нужно, — говорит дизайнер, отпуская меня.
И я, наконец, выхожу следом за охранником.
Ворота приоткрыты, чуть поодаль я замечаю такси — отец, почему-то, не отпустил машину. Секьюрити провожает меня до ворот и застывает рядом с ещё парой таких же шкафов.
Я же пересекаю линию ворот и тут замечаю отца. Клиника, в которую отвёз его Асхадов, недаром лучшая в городе — папу славно подлатали. Но он всё равно ещё, измученный и жалкий, стоит, опираясь на костыли. Лицо ещё синюшно, но уже не выглядит сплошным кровавым месивом.
— Папа! — бросаюсь к нему. — Зачем ты из больницы убежал?
— Как я мог спокойно там лежать, когда знал, что моя дочь, моя кровиночка в лапах… этого!
Запоздалое раскаяние. Но меня уже совсем не трогает. Наоборот, досада берёт, что отец так ничего и не понял. Что, облажавшись по всем статьям, он ещё пытается найти виноватых.
— Уж лучше в его лапах, — резко отвечаю я, — чем быть изнасилованной толпой отморозков.
— Доченька! Аленький! — канючит отец. — Я же добра тебе желаю! Ты… ты не знаешь, что это за человек?! Не знаешь, что он сделал со мной?! — его начинает трясти от бессильной злобы. Впивается в костыли до побелевших костяшек.
И я холодею внутри.
За то недолгое время, что я провела в этом доме, успела убедиться: Асхадов — человек жесткий, но с принципами. Твёрдыми и…правильными.
Мужчин судят по делам.
Отец же — по делам — профукал право на доверие, даже право на сочувствие. Но я всё же хочу знать, чем же обидел его Асхадов? Чем, что отец уже пять лет хранит и лелеет обиду на него?
— Так расскажи, — говорю. — Устала от недомолвок, игр, пряток. Говори прямо. И если ты прав — я пойду с тобой. Потому что ты — мой отец.
— Правда, Аленький, штука сложная. У каждого своя.
— Папа! — злюсь. — Хватит темнить и увиливать. Расскажи, что он сделал?
Отец опускает глаза. Мнётся, поджимает губы, которые ещё не зажили окончательно.
— Тогда, пять лет назад, он устроил мне показательную порку, — зло выплёвывает отец. — Мальчишка! Сопляк! Грёбанный гений! Если бы не он — я бы и дальше ловил рыбку в тучных озёрах Ибрагима. Поверь, от него не убывало! Но нет же, Ибрагиму потребовалось устроить эту аудиторскую проверку. И кинуть на неё — щенка, который так желал выслужить перед отчимом. У Гека нюх на цифры, как у ищейки. Знаешь, говорят, он способен распознать некий «цифровой след». И ладно бы распознал. Ладно бы решили в тесном кругу — Ибрагим мне верил. Даже больше, чем ему. Мальчишка это знал. Он собрал совет директоров, где были ублюдки, недолюбливавшие меня, и выстебал перед всеми. За каждую, мать его, копейку!
Отца трясёт, видимо, от воспоминаний. Меня тоже, но по-другому поводу.
— Папа, это ужасно, — бормочу я.
— Да, Аленький, ужасно! Меня никто так не унижал!
— Нет, папа, ты не понял. Ужасно, что ты творил все эти вещи с людьми, которые верили тебе. Ужасно, что считаешь виновными тех, кто поймал тебя за руку.
Отшатываюсь от него, как от прокажённого.
Папа неприятно кривит губы:
— Что переспала уже с ним, так отца родного готова продать за длинный член, иуда?
Мучительно краснею, хватаюсь за голову.
— Папа, как ты можешь говорить такие вещи! Гектор меня и пальцем не тронул! Он порядочный! Мы женимся в эту субботу!
— Что? Ты выходишь замуж за этого… этого… — он задыхается и не может подобрать ругательство позабористее.
Я вскидываю голову и упираю руки в бока (то ли в меня бесы вселились, то ли «заразилась» от Гектора силой и уверенностью) и выдаю:
— Не ты ли этого хотел? Сам же меня к нему привёл, как корову на ярмарку. Не постеснялся.