8 марта, зараза!
Шрифт:
Мой кулак накрывает большая прохладная ладонь и осторожно сжимает.
— Мне было двадцать, когда умерла мама, — произносит он, а у меня — обрывается сердце. Слишком живо вспоминанию историю, рассказанную Филиппом. — Я успел, скорая только уехала, а она ещё была жива. Силилась что-то сказать, но из-за рта шли кровавые бульбы. Гладил её по волосам — и руки все в крови были. Будто я её убил. Отчасти так и есть. Сидел рядом и просил какие-то силы, уж не знаю, какие именно, чтобы ускорили её смерть. Представляешь, — горько усмехается он, и пальцы, сжимающие мой кулак нервно
Он замолкает, а у меня дрожит всё внутри. Мне становится стыдно за предыдущие мысли. Хочется кинуться, обнять, прижать к груди. Пожалеть. Но разве ж он позволит?
Рассказывает он тихо, сухо, безэмоционально. И если бы не дрожь пальцев, и не понять было бы, что в душе у него в этот момент — разверстый ад. И, главное, что душа есть, и она кровоточит.
— А на следующий день после похорон, — продолжает Гектор, — у меня была моя первая аудиторская проверка. И завалить её было нельзя. Отменить — тоже. Жизнь не даёт поблажек, Алла. Она идёт своим чередом. И у нас есть обязательства перед ней, главное из которых — продолжать жить. Это то, чего бы хотели для нас ушедшие родные. Мои уходили один за другим: у отца не выдержало сердце — он обожал маму, братья не вынесли смерть отца. Я хоронил их и шёл на работу. Потому что её никто не отменял. Потому что больше некому. И хорошо, когда есть учёба, работа. Когда есть, чем себя занять. Потому что если ты остаёшься один на один с горем, запираешься с ним в комнате — оно побеждает. Жалость к себе — кислота. Она сожрёт тебя и от личности ничего не останется — размазня, амёба… Поэтому, Алла, никакого академа. Ходи на занятия и радуйся, что они у тебя есть.
Он убирает ладонь и снова запирается, захлопывает все двери в своей душе. И я понимаю — такого тёплого разговора больше не будет. Больше он никогда не подпустит к чему-то настолько интимному и болезненному для него. Не позволит видит, как кровоточит душа.
Но я увидела, и теперь буду лелеять это воспоминание.
До самого дома мы молчим. А дома — расходимся по комнатам.
Ложусь на кровать, смотрю в потолок, а в голове — низкий бархатный голос, полный печали.
Он словно вопрошает меня: «Да что ты знаешь о горе?»
А о счастье? Что я знаю о нём?…
— Я влюбилась, мама, — шепчу, гладя её бледную щёку. — И мне сложно. Так сложно, мама. Потому что любить его — больно. Как касаться острых краёв льдин. Порой я хочу убежать, мама. Я боюсь потерять себя в этой любви. И в тоже время хочу этого. Мама, он хороший. Наверное. Хотя с ним я порой не понимаю, что хорошо, а что плохо. Все мои привычные оценки не работают на нём. Я бы хотела разгадать его, мама, но мне не дано… Ах, мамочка, как же мне нужен твой совет. Я совсем-совсем не знаю, что мне делать.
Езжу в университет — он в краевом центре, за сто километров от нашего города. Но у нас многие поступают в край и предпочитают ездить, чем снимать
Меня возят на машине, у альма-матер прогуливаются плечистые парни-охранники. Я официальная невеста Гектора Асхадова.
За мной охотятся папарацци. Но пока удаётся бегать от них.
Пришлось отдалиться от одногруппников, потому что им плевать на моё горе, они хотят знать о моём счастье.
А оно есть у меня?
Я ныряю в учёбу с головой, даже выравниваюсь по некоторым предметам. Так проще не циклиться на горе. Хотя иногда всё-таки лезу в телефон и часами листаю фото, где мы с папой. Где мы смеялись, и всё было хорошо.
Думала, не прощу его, а теперь — не прощаю себя.
Снова выныриваю и снова за учёбу.
Нужен курсовик по истории искусств. Препод взъелась на меня, и поэтому нужна хорошая работа. Но как назло все хорошие работы — без возможности скачивания. Как-то одногруппники говорили, что нужно ломать, нужны какие-то кряки.
Я ничего подобного не умею. Зато знаю того, кто умеет. Мистера повелителя цифр.
Беру ноутбук, иду к его кабинету, стучу.
Страшно.
— Войдите.
Робко вхожу, он вскидывает на меня удивлённый взгляд.
— Можешь мне помочь? — мнусь я.
Асхадов откидывается в кресле, складывает руки на груди, смотрит пристально, так что я теряюсь и тушуюсь под этим взглядом.
— Смотря в чём будет заключаться помощь, — говорит холодно и строго. И я будто слышу подтекст: «И так слишком часто помогаю»
Вздыхаю, ставлю перед ним ноутбук, открываю нужную страничку:
— Ты можешь взломать этот сайт?
Он несколько секунд бегает глазами по экрану, что-то клацает и говорит:
— Могу, но не буду.
— Почему? — удивляюсь я.
— Потому что это — противоправное действие. Воровство чужой интеллектуальной собственности.
— Да брось, Гектор, это всего лишь работа из интернета. Все так делают.
— Я никогда так не делал. Мне и в голову не приходило.
Рррр… Ты — чёртов ботан, хочется кричать мне, не все ж такие умные.
А он ещё и на менторский тон переходит:
— Алла, ты учишься на музейного работника. Ты должна будешь хранить культурные ценности, наследие предков. Заниматься исследованиями. Неужели неинтересно написать работу самой? Сходить в библиотеку, взять нужные книги, обратиться в архив…
— Гектор! — злюсь я. — Вот когда стану работать в музее — начну всем этим заниматься. А сейчас — помоги мне скачать этот курсовик. Ну, пожалуйста.
— Хорошо, — неожиданно говорит он. — Но у всего есть цена.
Судорожно сглатываю и краснею, наверное, до ушей от одних только мыслей о цене.
— Какая? — шепчу вмиг пересохшими губами.
— Полное послушание. Готова?
— Да.
Он встаёт из-за стола и, не прерывая зрительного контакта, говорит:
— Сядь!
Я сажусь в его кресло. Оно хранит его тепло. Обволакивает меня. Будоражит.
Гектор обходит сзади, перегибается через спинку и что-то быстро клацает на клавиатуре. Я залипаю на длинные тонкие пальцы, которые будто играют таинственную мелодию двоичного кода.