А. Блок. Его предшественники и современники
Шрифт:
свои молодые дэнди. Это — очень тревожно. В этом есть тоже своего рода
возмездие» (VI, 57). Так кончается рассказ — кончается, в сущности,
неразрешимым для автора противоречием, коллизией, не имеющей исхода.
Здесь нет исторического исхода для социальных явлений, о которых
повествуется, и нет творческого исхода для автора. В прозе яснее чем где-либо
обнаруживаются исторические границы творчества Блока.
Проблема культуры для Блока связана с проблемой новой
человека. Все то, о чем идет речь в «Русских дэнди», находит себе более
прямое, обобщающее выражение в наброске ответа В. В. Маяковскому
(стоявшему в то время на позиции полного отрицания старой культуры) в
дневниковой записи от 30 (17) декабря 1918 г.: «Разрушая, мы все те же еще
рабы старого мира: нарушение традиций — та же традиция… Одни будут
строить, другие разрушать, ибо “всему свое время под солнцем”, но все будут
рабами, пока не явится третье, равно не похожее на строительство и на
разрушение» (VII, 350). «Третье» для Блока тут, как это должно быть ясно из
всего предшествующего изложения, вовсе не есть головная, умозрительная, «в
парниках» сконструированная «синтетическая» схема, но рождающиеся в
трагических противоречиях истории новая культура и новая человеческая
личность. Поскольку для Блока это — две взаимосвязанные грани одной
проблемы, постольку должно быть ясно, что развиваемое в прозаических
произведениях Блока содержание относится ко всему комплексу занимавших
поэта в революционную эпоху жизненных, философско-исторических и
художественных вопросов. И конечно, в первую очередь это все относится к
наиболее волнующему Блока вопросу о личности человека трудовой массы.
Дремлющая в простом трудовом человеке личность находит свое выражение в
революционном порыве людей типа Петрухи; высокая трагическая любовная
страсть Петрухи — иное проявление высокого душевного строя этой скрытой,
не проявленной еще в полной мере личности. И сюжет поэмы с этой точки
зрения не есть просто элементарная фабула любовных неладов с уголовным
концом, но органически вплетенная в «ветер» истории закономерная ее часть,
повествующая о становлении личности. Какой она станет, эта личность? — вот
что больше всего волнует Блока. В таком случае трагедийной фигурой в этом
контексте становится и незамысловатая на первый взгляд Катька. В ней есть
разные возможности, но в личность эти возможности еще не реализовались, и
это-то и есть, вероятно, наиболее глубокий из личностных трагедийных
аспектов великой поэмы. Среди этих возможностей, могущих реализоваться, по
Блоку, есть и такие, что по своим негативным результатам
серьезнее и страшнее всех «русских дэндизмов», вместе взятых, — хотя и сам
тот аспект проблемы личности, который разработан в «Русских дэнди»,
безусловно, относится к более широкой, сложной трагедийной коллизии,
художественно развернутой во взаимоотношениях Петрухи, Ваньки, Катьки и
коллективного образа-характера в «Двенадцати».
Работа над прозаическими произведениями, по существу говоря,
показывает, в каких широких внутренних и исторических аспектах, не
умещающихся в лирику, виделся Блоку последних лет жизни творческий
субъект его поэзии. Но прозаиком Блок не стал, да и не мог стать по всем своим
внутренним данным. Переплескивание через границы поэзии говорило о
больших по замыслу возможностях блоковского лирического субъекта. Но оно
же говорило и о том, что стих этим замыслам не подчиняется, ушел из них.
Поэтическая система Блока была завершена. Общественно это говорило о том,
что Блок-поэт дал новой культуре максимум того, что он мог дать. Строителем
новой культуры как художник он уже дальше не мог быть. В последнем
прозаическом произведении Блока «Ни сны, ни явь» (1921) один из эпизодов
кончается так: «Душа мытарствует по России в двадцатом столетии…» (VI,
171). В первом эпизоде, там же, были такие, зачеркнутые автором, строки: «А я
в 40 лет понимаю меньше, чем в 20, каждый день думаю разное, и жить хочу и
уснуть, и голова болит от этой всемирной заварушки» (VI, 516). Дело совсем не
в отрицании Блоком «всемирной заварушки» — того «космического» единства
истории, которое определяло духовное существование поэта на протяжении
всей его творческой жизни. И не просто об обычной человеческой усталости
или чувстве личного конца тут говорится, — хотя и это играет большую роль.
Блок прежде всего болезненно ощущает свое выпадение из общего
поступательного потока нового этапа культуры, из ее «единого музыкального
напора», из того, что определялось Блоком и так: «Мир растет в упругих
ритмах» (VII, 360). Отсюда — трагическое чувство своих больших связей со
старым типом культуры, чем с новым, рождающимся, по Блоку, именно во
«всемирной заварушке», в бурях революции, и, соответственно, больших связей
со старым типом личности, погибающим, как в этом уверен Блок, даже в самых
его высоких воплощениях: «… и все теперь будет меняться только в другую
сторону, а не в ту, которой жили мы, которую любили мы» (дневниковая запись