Абраша
Шрифт:
Видимо, по этой причине, а возможно, в связи в переводом в новое помещение, Федорчук довольно скоро исчез из жизни Иннокентия Валериановича. Зато появился Красильников Владлен Архипыч. Пальцем дядю Кешу он не тронул, но Валерьяныч с благодарностью вспоминал незатейливые ласки его предшественника – младшего лейтенанта госбезопасности.
Перед Красильниковым он предстал в первый же день, когда его перевели с Лубянки в Спецобъект № 110, то есть в только что открывшуюся, переданную в ведение НКВД Сухановскую тюрьму. Тогда он еще не знал, что это узилище – самое страшное в той кровавой системе, в которую он тогда окунулся. Это позже узников Бутырок или Лефортово стали пугать Дачей пыток, но это было позже, тогда же он оказался в свежевыкрашенном отремонтированном помещении монастырского типа. Думалось, что самое худшее – пресловутая Лубянка – позади. Однако через час после прибытия иллюзии рассеялись. Это произошло, когда его доставили к Красильникову.
Красильников был сух, сер, подтянут, монументален. В отличие от
Вопросы, задаваемые следователем, всегда заставали Иннокентия Валериановича врасплох: они были непредсказуемы, неожиданны, казалось, сумбурны, ответы, соответственно, разнились, но реакция на эти ответы была неизменно одинакова, ожидаема и неминуема. Так, Красильников задавал, казалось бы, невинный вопрос: «Какие газеты вы выписываете?» – ««Правду», «Известия», «Комсомолку» и «Литературку». – «Отлично! А вы знаете, кто основал «Литературку?» – «Не знаю». – «Ваа… А еще литературовед…» – «Кажется, Иван Иванович Катаев». – «Правильно. За «не знаю» еще часик, а за «Иван Ивановича» – полтора». «Часик» или «полтора часика» обозначало время, которое надо было стоять. Валерьяныч никогда ранее не предполагал, что стоять без движения в камере метр на метр есть самая страшная пытка. Страшнее были только голод и бессонница.
Казалось, что после знакомства с Красильниковым, он всё время пребывания в Сухановке находился в напряженном вертикальном положении, кроме тех моментов, когда валялся на цементном полу без сознания. Он стоял в кабинете на допросах, в холодном карцере, куда он попал сразу же после знакомства с Красильниковым – не за что, просто так, – в горячем карцере – это было еще страшнее, в коридоре… В Сухановке мучительно было всё. В туалет водили только раз в сутки – в шесть утра. Еду в Сухановке не готовили, носили из соседского Дома творчества (кажется, архитекторов), еда была вкусная, но порция настолько мизерная – одна на двенадцать заключенных, – что только раздразнивала, растравляла голод до судорог. В отличие от Лубянки здесь не было ни распорядка, ни правил внутреннего содержания, ни, пусть самого сурового, но режима. Судьба арестованного полностью находилась в руках следователя.
… А место было чудное. Березовые рощи, чередующиеся зарослями орешника, прозрачные журчащие ручейки, неугомонное пенье птиц – рай земной. Лучшего места для псовой и соколиной охоты не найти. Вслед за славными предками возлюбил это место и Алексей Михайлович и возвел здесь зверинец для потех своих царских, и шатер теплый. И раз ночью осветился тот шатер светом небесным и увидел Алексей деву неземной красоты, и услышал он голос прекрасный, возвестивший ему, что по воле Всевышнего разрешилась супруга его благоверная от бремени и принесла дщерь на утешение. И понял Государь, что была то святая Екатерина. Сразу же по прибытии в Москву, а было это в 1658 году, царь назвал новорожденную Екатериной и повелел заложить монастырь в честь святой великомученицы. Благое дело свершил. Над монастырем церковь камня белого и розового возвышалась, с двумя приделами – Преподобного Сергия Радонежского и святителя Николая. Над Святыми вратами – колокольня с семью колоколами, и чудным звоном покрывалась окрестная земля. До большевиков. До большевиков и усадьбы российских аристократов, в том числе и Зинаиды Волконской украшали сии места. Пока не пожгли их в 17-м. Чудное было место…
Иннокентий Валерьянович этих подробностей не знал, здесь он проходил свои круги ада.
Красильников, как ребенок, радовался новой игрушке – отремонтированному, специально оборудованному помещению Свято-Екатерининской пýстыни. Его губы расползались в довольной улыбке, уши были белы и прозрачны, когда направлял он Валерьяныча в новый карцер или использовал новый вид обработки. Он радостно потирал руки, похрустывая пианистическими пальцами, определяя: быть дяде Кеше обнаженным до трусов в подвальном сейфе – при минусовой температуре, – двадцать четыре часа за очередной отказ подписать обвинение или хватит восемнадцати. Он сам, собственноручно ровно через сутки отпирал массивную дверь гигантского сейфа, откуда вываливался Иннокентий Валерианович без сознания, в собственных испражнениях. Его окатывали ледяной водой, и Владлен Архипыч, приподняв за волосы голову этого полутрупа, ласково спросил: «Ну теперь подпишем?». Валерьяныч мотал головой, и уши Красильникова наливались гранатовым соком.
Ноги стали сочиться лимфой, постоянный вялый кровавый понос сопровождался усиливающимися болями, запах, исходивший от литературоведа-критика был ощутим в другом конце длинного коридора – Красильников, допрашивая Валерьяныча, стал прикрывать нос белоснежным носовым платком и прыскать вокруг себя и вокруг арестованного «Тройным одеколоном», от чего вонь становилась совершенно нестерпимой. Ко всем другим прелестям лейтенант государственной безопасности распорядился временно держать заключенного на воде. Может, от нестерпимого голода Иннокентий Валерианович страдал более всего. Его молодому, совсем недавно сильному организму еда была необходима, как воздух; он привык всегда, даже в стесненных материальных условиях,
Ходить на допросы дядя Кеша уже не мог – он ползал на четвереньках, оставляя за собой тонкий прерывистый кровавый след. Но подписывать обвинения категорически отказывался, и было видно, что голод, стоячий карцер, бессонница его не сломают – он стал привыкать к своему животному голодному существованию, передвижению на четвереньках, к вони собственных застарелых испражнений, кровавому следу. Он стал умирать. И это состояние постепенного умирания его не беспокоило, не терзало, не угнетало, как не терзает, не угнетает процесс умирания тростник или подпиленную под корень яблоню. Тогда умный Красильников использовал последнее средство. Он прочитал признательные показания Пильняка, сделанные им 11 декабря 1937 года, то есть тогда, когда Иннокентий Валерианович не подозревал о существовании Федорчука, Красильникова, Сухановки, а Лубянку, хотя и обходил стороной, но делал это как-то по всеобщей привычке: от греха подальше, – не вкладывая в этот привычный страх конкретного содержания. Тогда, в середине декабря 37-го года он – известный критик и литературовед готовился к встрече Нового года, это было особенно хорошее время, ибо вышла его книга – сборник статей, посвященных русским поэтам конца ХVIII века. Гонорар был невелик, но он давал возможность хорошо, вкусно, обильно обедать и, не шикуя, угощать друзей грузинскими винами и армянским коньяком. Звезда карлика – железного несгибаемого наркома с его ежовыми рукавицами сияла высоко и предположить, что через полтора года он окажется по соседству в Сухановке, избиваемый и пытаемый его коллегами с особым остервенением, предположить такое было невозможно, да Валерьяныч тогда об этом и не думал. Он наслаждался жизнью. А Борис Пильняк давал показания.
«В силу моих, тогда особенно злобных отношений к политике партии и руководству, я бойкотировал Союз Советских писателей… Мы – кружок “30-е годы” – утверждали, что литература угнетена (советской властью), что писатели привязаны на корню и имеют право писать “отсюда досюда”… Активными участниками наших контрреволюционных троцкистских собраний были Зарубин, Иван Катаев, А. Платонов, Иннокентий Х. и др., дважды собрания посещал Пастернак, близкий нам по духу…» — Иннокентий Валерианович никогда не симпатизировал Пильняку, который казался ему каким-то двуликим, темным, сомнительным человеком и очень неровным писателем, хотя «Повесть погашенной луны» и «Красное дерево», а также рассказы, особенно «Иван да Марья», были ему интересны, а «Голый год» можно было отнести к советской классике. В спаявшейся усилиями цензурной критики паре Пильняк – Замятин, Валерьяныч бесспорное предпочтение отдавал Евгению Ивановичу, с которым был тесно дружен и часто общался до 31-го года. Впрочем, стоя на четвереньках, пронизанный леденящим холодом цементного пола, он не думал о стилистическом блеске автора великого романа «Мы», не сравнивал участников «Перевала» или других групп, он пытался понять смысл слов, которые медленно и чеканно произносил Красильников, покачиваясь на носках в своих ослепительно блестящих яловых сапогах. Когда через долгие мгновения до него дошло то, в чем признался Пильняк, когда наконец расслышал свои имя и фамилию, указанные Борисом Андреевичем в числе участников троцкистского сборища, на котором он никогда не был, вернее, был на совместной пьянке по случаю Нового года, где слова трезвого вообще, тем более, о политике, не звучало, когда он всё это переварил, вот тогда Иннокентий Валерианович хрипло выдавил, «Дайте бумагу. Я подпишу». «Ну, наконец-то». Красильников что-то сказал младшему сержанту специальной службы, тот быстро вышел, Красильников пододвинул стул, положил на него папку, на папку листы, дал ручку, и Иннокентий Валерианович, стоя на коленях, покачиваясь, неслушающей рукой с трудом вывел свою корявую подпись. Вошел сержантик, что-то передал Красильникову, и тот наклонился – уши его пылали, – поставил на пол дымящуюся тарелку с наваристыми мясными щами: «Заслужил… сволочь. Жри». – И плюнул. Харкотина была жирная большая желтая. И Иннокентий Валерианович, стоя на четвереньках, по собачьи прогнувшись, захлебываясь слюной, припал к тарелке, отгоняя пальцами к другому краю харкотину, и стал жадно хлебать обжигающую, ошеломляюще ароматную массу. Через несколько секунд резкая боль пронзила желудок, его вырвало, и он потерял сознание.
Вскоре его отправили по этапу, и больше Красильникова он не видел.
… И вот сейчас они стояли друг против друга, выпивая теплую водку: два старых серых человека. Один говорил почти без умолку, другой смотрел с растерянным недоумевающим видом – казалось, что встретились два старых товарища, и один рассказывает другому удивительную, захватывающую, неправдоподобную историю. «Мы все – солдаты, мы выполняли приказ, мы были пешками…». Валерьяныч, наконец очнувшись, спросил: «А харкать в тарелку с супом вам тоже начальство конкретно приказало?». Красильников замолчал, сухо, но гулко хрустнул своими тонкими длинными пальцами, его узкие белые губы сложились в куриную жопку, уши занялись утренней зарей: «Очень уж ты достал меня… до самой печенки…» – он впервые обратился к Иннокентию Валериановичу на «ты». Дядя Кеша повернулся и, не прощаясь, вышел.