Абраша
Шрифт:
– Нет, Абраша, тебе надо выпить. С таким настроением идти в лазарет нельзя.
– Так это ж только анекдот.
– Вот у меня анекдот специально для тебя. Представь: приходит твоя Алена к его Насте и говорит: «Думаю, мой муж пролежит в больнице долго. – А ты что, видела врача? – Нет, я видела медсестру, которая за ним ухаживает!»
– Хороший анекдот. Спасибо.
– Кстати, с намеком: «мой муж…» Жениться бы вам с Аленой.
– Если выкарабкаюсь, женюсь.
– Выкарабкаешься. Куда ты денешься. Этот Давыдыч, говорят, чудеса творит. А у тебя вообще – пустяк!
– Хочешь, Абраша, я про тебя анекдот расскажу? Не обидишься?
– Я не обидчивый. Говори.
– Говорю: «Мальчик, как тебя зовут? – Абраша. – Смотри, такой маленький, а уже еврей!».
– Ну вас в жопу.
– Абраша прав. Водка стынет. Пошли.
Клеопатра смотрела на них с неодобрением. «Опять будут эту гадость пить, а потом обниматься и слезы лить. Одно и то же. Абрашу жаль. Он один меня понимает, и я – его. Жаль. Мне без него совсем не жизнь. Николай, конечно, тоже из аристократов, тоже не похож на всё это беспородное быдло, но не то. Абраша особый. Без него – совсем тоска. Хороший
Тата понимала, что нездорова, и знала, с ней что-то случилось, но что именно, вспомнить никак не могла. В общем, ничего страшного, но память старательно уберегала ее от этих неприятных воспоминаний, и она понимала и ценила это. Часто, особенно ночью, когда она мучилась бессонницей, всплывали какие-то омерзительные запахи, небритые серые лица, ощущение ужаса, внушаемые этими лицами, ноющую тяжесть в низу живота, удушье. Чтобы сразу заснуть, она выпивала немного водки, тогда ощущение непонятной тревоги отпускало ее, и она видела хорошие сны. Чаще всего – Черное море. Часа в два – три ночи она обязательно просыпалась, и поначалу мысли и воспоминания были так же изумрудно прозрачны, как морская вода: она вспоминала изумленное, испуганное лицо Сани, когда он наткнулся на ее колени – удачно она собралась вешать белье, потом испуг и изумление сменились смущением и восхищением – ее халат распахнулся, а она была без лифчика, он, бедняга, даже рот раскрыл и стал густо краснеть, но глаз не отвел. Она сразу же влюбилась в него. Тата отчетливо помнила ту бурю, которая бушевала в ней: она безумно испугалась, что он сейчас же уйдет, и она может больше никогда его не увидеть, но и сразу сдать комнату она тоже не могла, так как все соседи знали, что после прошлогоднего инцидента, когда она выгнала одного орденоносца, – хотя, чего выгнала – сама виновата была, – комната одиноким, да и семейным мужчинам, у нее не сдается; она мысленно молила, чтобы он просил, умолял ее, и она видела, что он не хочет уходить и ищет предлог остаться, но не находит и долго умолять он не будет, а будет смущенно ретироваться. Пришлось уступить без излишних препирательств. Потом воспоминания и мысли начинали темнеть, и уже ставший привычным обволакивающий страх заполнял комнату. Она зажигала свет, старалась читать, но это удавалось плохо – слова не складывались во фразы. Поэтому она еще немного выпивала и, чуть успокаиваясь, ложилась в кровать. Так, с зажженной над кроватью лампой она лежала и думала, что, возможно, зря переехала в Ленинград, в Лоо было спокойнее и безопаснее. В чем состояла ленинградская опасность, она не понимала, но отчетливо чувствовала, что ранее незнакомое ощущение появилось через несколько лет, после их переезда. В голове иногда сутками крутилось стихотворение любимого Сашей Мандельштама:
Помоги, Господь, эту ночь прожить:
Я за жизнь боюсь – за Твою рабу —
В Петербурге жить – словно спать в гробу.
Потом эти стихи забывались, но вдруг опять всплывали и сидели занозой в голове —
В Петербурге жить – словно спать в гробу…
Иногда она сожалела, что не уговорила Саню остаться у нее; в Лоо, конечно, работу он бы не нашел, но в Сочи – двадцать минут езды – вполне. Хотя Ленинград – чудный город. Если бы не это безотчетное звериное чувство опасности… Как-то раз у нее в голове что-то сконтачило, и она явственно связала это чувство с конкретным человеком. Именно от него исходила какая-то непонятная угроза. «Не может этого быть», – изумилась она, ибо это был очень близкий, любимый и любящий человек. «Завтра я всё толком вспомню, сопоставлю, разузнаю», – решила она и заснула, но утром ничего вспомнить не смогла. Потом часто, ворочаясь на скомканной простыне, то раскрываясь, то натягивая на себя одеяло, она снова и снова пыталась восстановить в памяти эту связь, но безрезультатно. Так она мучилась часов до шести утра, устав бороться с бессонницей, выпивала еще немного, совсем успокаивалась, решала, что всё, что ни делается, делается к лучшему, и засыпала. Часов в одиннадцать она просыпалась, потому что около двенадцати прибегал Николенька. До его прихода она никогда не пила, она вообще старалась, чтобы он не видел ее в разобранном виде, хотя, увы, это удавалось далеко не всегда. Утром сдержать себя было легко, она долго чистила зубы, тщательно промывала лицо, старательно причесывалась и выглядела даже вполне «ничего», вечером же было значительно труднее: его приходы не были так регулярны, так ожидаемы, он мог прийти непредсказуемо в любой момент, иногда это случалось ежедневно, а иногда не приходил неделю. Сидеть же и ждать своего зайчика весь день она не могла, ей надо было сходить в магазин. По пути в магазин она останавливалась у ларька, Клава была ее соседкой по дому, поэтому в очереди с серолицыми мужиками она не стояла. Клава открывала ей боковую дверь, наливала сначала маленькую, а потом большую – холодного «Жигулевского» летом, а зимой с подогревом. Тата залпом выпивала первую кружку, а вторую пила, не торопясь, она садилась на табуретку, и они обсуждали новости, говорили о жизни, вздыхали и похихикивали – настроение у Таты улучшалось, и она забывала о своих ночных страхах, подозрениях, воспоминаниях. Клава переругивалась – беззлобно, по привычке, – с мужиками и их подругами, поразительно похожими друг на друга – без возраста, с сиплыми прокуренными голосами, трясущимися руками и обязательными синяками, жужжащими, как мухи на липкой бумаге, злобными до первого глотка и суетливо доброжелательными после последнего. Тату это занимало и забавляло. Затем она шла в магазин. Денег всегда было в обрез: Кока давал, сколько мог, однако мог он не так уж много, а пенсия у нее была минимальная, – но на «маленькую» она всегда наскребала. Иногда она могла взять «маленькую» и бутылку портвейна. Такое везенье случалось
Ира ей понравилась сразу, и она успокоилась за Николеньку. Слава Богу, можно спокойно умирать. Хотя умирать еще рано – надо дождаться внука. Главное, они любили друг друга, подходили друг другу – всё это один к одному напоминало историю ее любви с Саней. Единственно, что огорчало, так это скованность и стеснение, которые она испытывала при Ире. Когда они приходили вместе, Тата старалась дышать в сторону, прятала руки – они казались ей грубыми, красными, потрескавшимися; пыталась вести умную беседу, а когда-то она славилась этим – и помнила об этом, но сейчас у нее ничего не получалось: всё звучало натужно, не к месту, нелепо. Но Ира, казалось, не замечала, она заразительно смялась, доброжелательно спорила, участливо соглашалась. И Тата, в конце концов, оттаивала, особенно, если они вместе ужинали, а за ужином, естественно, немного выпивали. Несколько раз ее просили переехать к ним, но она наотрез отказывалась. После их вечернего визита, она, как обычно, немного выпивала, чтобы лучше заснуть.
Засыпая, она видела хорошие сны. Николенька маленький сидит на коленях, играет ее спадающей прядью волос, Батюшка вынимает свою традиционную чекушку, начинается неторопливая задушевная беседа – Саня довольно улыбается, обнимая ее – он не знал, что Сергей Александрович как-то признался ей в любви, а может, и знал… догадывался… впрочем, ей многие признавались в любви. Старик Савченко, поглаживая бритую черепушку, смеется, узнав об ее отъезде в Ленинград – с тебя, детка, магарыч… Хрустит под ногами поздний первый снег, выпавший только перед Рождеством и пахнущий яблоками, они бродят по Александринскому садику, Николенька сладко спит, причмокивая… Нина Чавчавадзе смотрит на нее, улыбается, зовет… «Пиши мне чаще, ангел мой, Ниноби».
– Глянь, Толян!
– Чё?
– Через плечо…
– Ну?
– Так она срать уселась!
– У-у, ссука…
– Эй, ты, я сейчас твоей собаке все яйца отобью!
– Ребята, я уберу за ним!
– Ты, марамой сраный, языком своим ёбаным подлижешь!
– Так чё ты базаришь, Толян, дай я ему по шнобелю захуячу!
– Мочить вас всех пархатых надо!
– Эге, в сортире, бля…
– Ну, получай, козёл!
– Не смей трогать собаку!
– Ну, всё, бля, держи…
Не было крови Сына Божия на руках иудеев. Что бы ни писали отцы Церкви, начиная с Иоанна Златоуста, Иешуа они не арестовывали, не судили и не казнили. Арест висел над Спасителем до и помимо воли Синедриона, Первосвященников, иудеев. Была ли религиозная элита заинтересована в «исчезновении» Иисуса с религиозного и политического горизонта или, хотя бы, в его дискредитации? – Да! Сотрудничали ли власти Иерусалима с римской администрацией? – Да! Были ли они инициаторами и исполнителями Трагедии? – Нет! Иисус был предан смерти римлянами. Почему? Почему столько уникальной несовместимости между деталями Новозаветной трагедии и незыблемыми Законом и традициями иудеев? Возможны три ответа.
Первый – это была банальная судебная ошибка, когда мирного проповедника, пацифиста, как мы бы назвали его сегодня, приняли за бунтовщика, равно как и Варавву и двух других разбойников. Lestes – так именуются по-гречески и Иисус, и Варавва, и двое других, то есть разбойники или мятежники, что одно и тоже – lestes. Иисуса приняли за мятежника.
Второй – наиболее вероятный. Иудейская элита попыталась спасти Учителя, – хоть и заблудшего, по их мнению, но «ближнего своего», – опередить – пусть в ночное, субботнее, предпраздничное время, – предвосхитить арест римлянами, склонить Его, если не отречься от своего предназначения – « заклинаю Тебя Богом Живым, скажи нам Ты не Христос, Сын Божий» , – то хотя бы смягчить свою убежденность, найти лжесвидетелей, кои своими показаниями дискредитировали бы обвинения Рима. Не получилось – отсюда и разрывание одежд и побои, как это ни странно: так бьют прилюдно и демонстративно детей, чтобы отвратить более суровое наказание. Отсюда и надругательства во дворе претории: каждый римлянин должен был показать свою наивысшую лояльность к Императору. Отсюда все вопиющие нарушения иудейского правосознания.
Третий – самый важный, ибо первые два – слишком заземлены, слишком бытово принижены для понимания великого Божественного Акта. Иисус провоцировал Рим, утверждая: «Я есть Царь иудейский, Царство мое не от мира сего», может, неосознанно, а может, понимая эту провокацию, как физический, бытовой повод выполнить свое Божественное предназначение – принести Себя в жертву во искупление грехов человеческих? Может, эти странные на первый, обыденный взгляд поступки Иисуса и перед Синедрионом, обезоруживавшие иудейских ученых мужей в попытках спасти Христа, и затем перед Понтием Пилатом, не оставляющие ему выбора, были лишь видимыми, тварно осязаемыми воплощениями Божественного Замысла – послать миру Сына Своего – Богочеловека – Иисуса Христа? И в этом случае Иуда выполнял волю Божию, и он – этот ненавидимый веками ученик Его – еще один «Оболганный», еще один – может, главный и необходимый участник этой трагедии, без добровольной помощи которого невозможно было претворение Замысла Божия?! И жертва Иуды, обесчестившего себя в веках, была равновелика жертве Учителя, ибо казнь его – Иуды длится тысячелетия, и не видно ей конца?! – Крамольно звучит, но ведь не нелепо. Всё есть воплощения Замысла Божия. И народ Израилев – воистину Избранный Богом народ, ибо ему было даровано дать Спасителя и претворить Замысел Его, детализировать его, распределив «роли» между Каиафой, Иудой, Левием Матфеем, толпой, Иерушалаимом…