Аджимушкай

Колибуков Николай Иванович

– Досиделись!
– это Мухин говорит.
– Из-за одного теперь погибнем все, - шепотом продолжает Алексей.

– Скорее ложись и протягивай ножки, а то опоздаешь на тот свет, сердито возражает Чупрахин.
– Не то говоришь, Алеша. Разве можно товарища бросить!

– Что же делать?

– Есть голова, есть руки, значит, не все потеряно.

– Правду говоришь, Егор. Главное - не опускаться ниже ватерлинии, держаться, как положено. Понял, Алеша? Где ты тут стоишь? Вот моя рука... Понял? Нет. Тогда не надрывайся, а то еще воспаление

мозга схватишь, а "скорой помощи", тут, по всей вероятности, нет... Егор, командуй, ведь я тебя генералом нарек.

Аннушка кладет флягу на грудь. Прохлада притупляет боль. Глаза смыкаются. Хочется спать, я еще силюсь услышать голоса, разобраться, что произошло, но дремота все крепче и крепче сковывает.

– 2

Я уже не сплю, лежу с открытыми глазами, но темнота все та же плотная, как повязка из черного крепа. В конце концов, что случилось, почему ничего не вижу? Встаю на ноги, делаю несколько шагов. Плечом ударяюсь о ребристый камень.

– Егор! Где вы?

"Вы-вы", - отзывается далеко под сводами катакомбы.
– Ловлю чью-то вытянутую руку. Без труда узнаю: это Аннушка. Сверху доносятся глухие, но настойчивые удары, напоминающие стук дятла.

– Что случилось?

Ладонь Аннушки скользит по лицу, лбу, пальцы теребят волосы.

– Упала, совсем нет температуры, - радостным голосом говорит Сергеенко.
– Товарищи, у него нет температуры!..

– Аня, почему я ничего не вижу?

– Присядь, не стой на ногах. Сейчас все расскажу... Настойчиво трудится дятел. Его стук отдается в голове.

– Кто это стучит?

– Теперь бы тебе крепкого чая...

Приподнимаюсь и трясу Аннушку за плечи:

– Почему я ничего не вижу? Что это за стук? Говори: я ничего не боюсь. Слышишь, ничего!

– Ничего?
– после минутного молчания спрашивает Аннушка.
– Тогда слушай.

Голос у нее немного простужен. Слушаю плохо, жду ответа на свой вопрос и боюсь, что ответ будет слишком суров.

– Немцы взорвали выход из катакомбы, замуровали. Но это не страшно. Мы все равно выйдем отсюда. Слышишь стук? Это Егор с ребятами делает пролом.

– Так, значит, я не ослеп!
– от радости пытаюсь вскочить на ноги. Мне уже легко, только еще саднят царапины на лице да дрожат полусогнутые пальцы.

– Чудак!
– сдерживая меня, ласково говорит она.
– Поднялся, и хорошо. Теперь и нам будет легче.

Стук лопат обрывается, и сразу в катакомбе наступает тишина. Моя голова лежит на плече Аннушки, и я слышу, как гулко бьется ее сердце.

– Успокойся, Коля, - шепчет Аннушка.

– Товарищ интендант, отзовись!

– Это Чупрахин, - поднимается Аннушка.
– Они идут обедать... Сюда-а, прямо, прямо! Мы тут!
– громко кричит она.

По топоту ног догадываюсь: впереди идет Кувалдин, за ним бесшумно шагает Чупрахин. Он всегда так ходит, словно боится кого-то потревожить.

– Прямо, прямо!
– зовет их Аннушка.
– Вот так... Садитесь.

Она

пошуршала в сторонке, звякнула пустым котелком и первым позвала Мухина:

– Получай... Осторожно, не урони!

– Тут же ничего нет...

– Т-с-с... Чупрахин!

– Есть такой!.. Ого! Как в ресторане... У нас на флоте так не кормили порция на троих, а одному досталась.

– Передай это Николаю.

Иван дает мне кусочек твердого хлеба.

– Ешь осторожно, долго не ел, как бы плохо не было. Так рекомендуют врачи... У них на этот счет целая наука, режимом называется, - предупреждает Чупрахин.

Подношу к губам хлеб и тут только ощущаю голод. Но я не ем, прислушиваюсь, как другие поедают свой паек. Громче всех трудится Иван. Он подозрительно чавкает. Хватаю его за руку, и тотчас все становится ясным,

– Зачем так, товарищи? Возьмите хлеб. Вы работаете...

Егор берет меня за плечи:

– Ешь, тебе говорят. Приказываю. Понял?

Молча съедаю хлеб. Аннушка подает флягу с водой:

– Запей, три глотка, не больше.. Вот так...

– Пролом нам не осилить, - вздыхает Мухин, - который день ковыряемся, а толку нет...

– Егор, прикажи ему молчать, иначе у меня в грудях закипит, и тогда я не ручаюсь, что не ошпарю его кипятком.

– Ни к чему сейчас твой кипяток, - упорствует Алексей.

– Аня!
– взвизгивает Чупрахин.
– Закрой потуже уши, я сейчас отругаю Алешку такими словами, что у него черти перед глазами запляшут.

– Не запляшут, - упорствует Мухин.
– Мне все равно. Выхода нет. Слышите? Все равно...

– Ах ты хлюпик! Где ты тут есть?

– Чупрахин, отставить! Мухин, иди сюда.
– Егор усаживает Алексея рядом с собой. Алексей, видимо, не впервые высказывает такие мысли за эти дни.

– Ты бы спел, Алеша, - отзывается Кувалдин.
– Спой, повесели душу. Знаешь, солдат - это крепкое дерево, он умирает стоя. Невелика смелость пустить себе пулю в лоб или назойливо повторять: нет выхода. Надо быть такими, как старые революционеры-большевики. Они на расстрел шли с песнями. Помнишь: "Замучен тяжелой неволей, ты славною смертью почил"? Эту песню любил Ленин...

– Немного ослаб я, - признается Мухин.
– Но вы ругайте, ругайте меня, поднатужусь.

– Каков, а?
– комментирует Чупрахин.
– С таким мы горы свернем. Егор, приказывай долбить этот проклятый потолок.

– Пошли!
– распоряжается Кувалдин.

Уходим все. На месте работы меня усаживают на шинель, а сами поднимаются куда-то наверх. Раздаются удары, гулко падают камни. Долбят молча, только изредка слышатся отрывистые фразы:

– Хватит, теперь я.

– Передохни, Алексей, дай-ка лопату.

– Рубай...

– Долби...

Смело, друзья! Не теряйте

Бодрость в неравном бою.

Родину-мать вы спасайте.

Честь и свободу свою.

Слышал эту песню от отца. Иногда он пел ее вместе с матерью.