Аджимушкай
Шрифт:
Командир батальона лейтенант Кувалдин
Комиссар батальона политрук Правдин
Егор передает приказ политруку.
– С людьми, которые упоминаются здесь, разговаривал? Они согласны? спрашивает Правдин.
Политрук тыльной стороной руки вытирает лицо. Ему трудно говорить. Он то и дело облизывает пересохшие губы. Под раненой ногой не скатка шинели, а бурый холмик, набухший кровью.
– А другие как?
– продолжает интересоваться он.
– По-разному смотрят. Есть и зайчонки. Сегодня один такой руку на себя поднял.
– Плохо... Надо наводить порядок. Ведь мы можем
– Наведем, Василий Иванович.
– Обезножил я, - закрывая глаза, говорит политрук.
– А приказ немного суров... Пусть будет таким... шатровским приказом. Но батальоном ты будешь командовать, а под всеми приказами ставь имя Шатрова... Полегчает мне поговорим подробнее.
– Чтобы скрыть боль, отворачивается в сторону.
– Приказ хороший, - шепчу я Егору.
– Созывай бойцов.
– Поддерживаешь?
Кувалдин медленно поднимает голову и в упор смотрит па меня. Не знаю, что он видит на моем лице, только вдруг протягивает руку:
– Спасибо, находись при мне.
Возвращается Чупрахин. Он приводит с собой девушку. У нее черные, с прищуром глаза, на щеках веснушки, из-под шапки выглядывают короткие пучки светлых волос. Через плечо - пухлая медицинская сумка.
Иван докладывает:
– Привел, Егорка. Чистый хирург. Не узнаешь? Маша Крылова. А как он? взглядом показывает на политрука.
Маша разбинтовывает ногу. Осмотрев стопу, она по-книжному заявляет:
– В учебнике полевой хирургии подобные случаи не описаны, и я не могу рисковать вашей жизнью...
– В учебнике?
– произносит Правдин.
– Режь, сию минуту освободи меня от этого груза. Стопу не спасешь.
– Вы шутите!
– продолжает возражать Крылова, ища взглядом сочувствующих.
Мы все отворачиваемся. Только один Чупрахин не отвел глаз: он так повелительно глядит на хирурга, что девушка чуть вздрагивает, молча опускается и вновь начинает осматривать раненую ногу.
– Вы приказываете?
– обращается она к Правдину.
– Да, - коротко, с легким стоном подтверждает политрук, шире открыв глаза.
– Хорошо. Вы будете моим помощником, - решительно обращается Маша к Чупрахину.
– Это я могу, - живо откликается Иван.
– Хоть главврачом, только бы поднять политрука.
– Остальных попрошу, - продолжает Маша, - держать товарища, да покрепче, чтобы ни одним мускулом не пошевелил.
Операция продолжается томительно долго. Лежу на правой руке Правдина. Он не стонет, только чуть-чуть подергивается. Хочется, чтобы политрук стонал, кричал, чтобы слышали все. Нет, молчит и молчит. Мелкая дрожь передается мне, чувствую испарину на лбу, соленые капли попадают на губы. Маша тяжело дышит, изредка шепотом перебрасывается с Иваном. Голос у Чупрахина глухой, даже трудно разобрать слова. Вижу в нескольких шагах бойцов. Они неподвижны. Звук пилы проникает в мозг, наполняет все тело. А время так медленно идет. Хочется услышать голос политрука, живой его голос. Молчат и Кувалдин и Мухтаров. Минуты превратились в вечность. Можно создать образ вечности из того, что сейчас чувствую и вижу. Это не так трудно, сам частичка вечности: состояние такое, будто меня самого пилят.
– Отпустите, все готово...
Лицо у политрука бескровное.
– Отходился, значит...
Чупрахин резко поднял руку и гневным взглядом уколол толстяка в лицо. Веки у Правдина сильнее дрожат. Медленно обнажаются зрачки. Шевелятся губы:
– Кувалдин... читайте приказ...
– Политрук живой, с нами!
– радостно вскрикивает Кувалдин и бежит к ящику, стоящему неподалеку. Вскочив на него, он потрясает листками бумаги: Товарищи! Именем Родины... приказываем...
"Приказываем..." - повторяется эхо в темных отсеках.
Теперь бы сообщить в Москву: продолжаем сражаться.
– 6
Егор склонился над схемой катакомб. Чертеж нашли в планшете Шатрова, Теперь нам легче разобраться в подземных ходах.
Западный сектор обороняет старший лейтенант Запорожец Никита Петрович. Его мы мало знаем: Егор познакомился с ним после неудачной попытки выйти из катакомб и прорваться к своим войскам. По словам Кувалдина, Запорожец сообщил ему, что он уже два дня с группой красноармейцев обороняет западный вход в подземелье. Именно поэтому старший лейтенант и был назначен командиром роты. Сейчас мы - Чупрахин, я и Мухин - должны отправиться к Запорожцу и помочь ему в организации роты.
Кувалдин показывает на схеме наш маршрут движения. Он говорит так, как будто мы должны идти не под землей, в кромешной темноте, а там, на поверхности, где видна каждая складочка местности, каждый ориентир. Конечно, Егор понимает, какие трудности лежат у нас на пути, но сейчас напоминать о них - все равно что предупреждать человека, переходящего вброд речку, не замочить ноги.
Мы уходим. Впереди идет Иван. В темноте его совершенно не видно. Благо, что Чупрахин по своему характеру не может и двух минут молчать: его воркотня, замечания по адресу своего деда дают нам возможность точно следовать за ним.
В пути находимся уже около часа. Все чаще и чаще натыкаемся то плечом, то головой на острые ребра камней. Мухин ростом ниже нас, ему меньше достается, и он иногда поторапливает Чупрахина:
– Чего остановился, матрос, шагай, шагай,
– Так стукнулся лбом, искры полетели из глаз,
– А ты пригнись, - советует ему Алексей,
– Смотри, как соображает!
– шутливо замечает Иван, - Гений! И чего ты, Алексей, так поздно родился. Появись на свет раньше лет на пятнадцать, смотри, в генералах ходил бы, фронтом командовал, а мы бы и синяков не имели.
– Ты что думаешь, командующий виноват?
– серьезно спрашивает Мухин.
– "Думаешь"!
– повторяет Чупрахин.
– Вон позапрошлой ночью слышал я спор. Вот те думали! Один говорит: Шапкин виноват в том, что нас гробанул немец, другой отвечает ему: нет, это ты, сукин сын, плохо ставил мины.
Темнота редеет. Уже замечаются отдельные группы бойцов. Слышны частые выстрелы. Мы попадаем в обширное подземелье, похожее на наш восточный вестибюль.
– Где командир?
– спрашивает Чупрахин красноармейца, сидящего у телефонного аппарата.