Аландский крест

Перунов Антон

Спокойная ночь в мягкой кровати сделала свое дело. Я бодр и полон сил, впереди еще почти день пути, сна ни в одном глазу, есть время подумать. Чем встретит меня блистательная столица империи? Что скажут отец-император и брат-цесаревич? О чем думают при дворе и на улицах? Много вопросов, на которые пока нет ответов.

Ладно, решать проблемы по мере их поступления или, как говорят аборигены в далекой Африке, есть слона по кусочкам. Не забывая, разумеется, о главном. Вот только что сейчас главное? Для меня и для России. Все же надеюсь, наши

с ней цели совпадают.

Пожалуй, на данный момент — это победа в противостоянии с англо-французским альянсом. И как мне кажется, этого мы почти добились. Вражеские армии и флот разгромлены. Остается лишь не потерять плоды, как это случилось в моей реальности после русско-турецкой войны 1877–78 годов.

Тогда по итогам Берлинского конгресса нам достались сущие крохи. Вернули юг Бессарабии (поссорившись заодно с Румынией) и присоединили Карс, Ардаган и Батум. Этот этап истории я знал уже неплохо, он как раз попадал в зону моих прежних интересов. Сейчас мы Балканы, конечно, не освободим, да и черт бы с ними, зато вполне можем прирасти немалой территорией в Закавказье, со значительным, если не преобладающим христианским населением. Надеюсь, все это пойдет на благо России, русскому народу и мне.

Какой от этого прок, спросите вы? Все просто, чем больше будет мой авторитет после войны, тем легче окажется провести Освободительную реформу. Согласитесь, одно дело просто увлекающийся либеральными идеями молодой великий князь, и совсем другое — герой войны, пользующийся безоговорочной поддержкой в армии и на флоте! Кому будет легче ломать через колено зажравшуюся придворную камарилью и нежелающий ничего менять правящий класс? Вот то-то!

Именно поэтому мне никак нельзя терять должность главы Морского ведомства или, не приведи Господь, ссориться с будущим императором. Вместе мы горы свернем, а поодиночке…

Обычный поезд из Москвы в Петербург идет 22 часа. Я, конечно, тороплюсь, но паровозу при любых раскладах нужны вода и топливо. К тому же обслуживающий персонал не двужильный. Так что совсем без остановок не получается. Опять же, на дворе у нас зима, а стало быть, кое-где встречаются снежные заносы и тому подобные неприятности. Тем не менее, спустя сутки мы все-таки добрались до пункта назначения.

На перроне нас встречал оркестр и почетный караул моего подшефного лейб-гвардии Финляндского полка. Выйдя из вагона, я отдал им честь и, к своему величайшему удивлению, наткнулся глазами на брата цесаревича.

— Саша?

— Наконец ты приехал! — выдохнул он, сжимая меня в объятиях.

— Спешил, как мог. Но ради всего святого, скажи мне, что с отцом?

— Papa очень плох, — едва ли не всхлипнул брат. — Лежит сутками в забытьи, а когда ненадолго приходит в себя, сразу спрашивает о тебе. «Прибыл ли Костя?» Держится на одной силе воли. Вчера мне сказал, что не умрет, пока не увидится с тобой.

— Тогда давай не будем терять времени! — кивнул я, и мы разве что не бегом направились к карете.

От вокзала по Невскому напрямик до

Зимнего дворца чуть менее трех верст. Для резвой пары отборных, со знанием дела подобранных по масти и экстерьеру лошадей — десять-пятнадцать минут размашистой рыси.

— Что говорят врачи? — спросил я, как только мы остались наедине.

— Ничего обнадеживающего…

— Боже правый, но как это вообще случилось? Когда я уезжал, отец был совершенно здоров.

— Да, но после получения известия о гибели Низзи он сильно сдал. А во время заупокойной службы долго стоял в одной шинели нараспашку. Вероятно, тогда и простудился!

— Это, конечно, печально, но от такого не умирают!

— Это еще не все. Papa, как обычно, отказался принимать лекарства и лишь позволил себе немного больше отдыхать. Две недели он боролся с недугом и наконец ему стало лучше. Но не успели мы возблагодарить Господа…

Голос цесаревича сорвался, и он замолчал. Некоторое время мы не проронили ни слова, но потом он собрался с мыслями и продолжил.

— Понемногу все вошло в свою колею. Государь снова стал бывать на разводах гвардии, принимать доклады министров, а потом неожиданно для всех посетил заседание Государственного совета. Где и объявил о своем непременном решении после войны даровать свободу крепостным крестьянам. Сказал, что это станет лучшим памятником жертвенной смерти царского сына и вечной, благодарной памятью о нем в народе.

— Вот значит, как, — еле слышно пробормотал я. — Не забыл, значит, о своем обещании….

— А спустя пару дней ему внезапно стало хуже. Отец слег и с того часа больше не поднимался.

— Так ты подозреваешь…

— Почти уверен, — решительно кивнул в ответ цесаревич, после чего страдальчески посмотрел мне в лицо и прошептал. — Костя, мне страшно!

«И есть отчего, — подумал я про себя, но вслух сказал совсем другое».

— Не бойся. Я уже здесь. Вместе мы со всем справимся. У тебя есть мысли, кто бы это мог быть?

— Да кто угодно…

— Ладно, разберемся.

— Иногда мне кажется, что Господь ополчился на своих помазанников, — откинулся на спинку жесткого дивана Александр.

Поначалу я не обратил внимания на его слова, но потом в моей голове как будто щелкнуло, и я внимательно посмотрел на брата.

— Кто еще?

— Ах да, ты же ничего не знаешь… утром пришла телеграмма о безвременной кончине султана Абдул-Меджида. Он нам, как и всему христианскому миру, конечно, враг, но все же…

— Твою ж, через три бушприта, мать! — выдал я замысловатую фразу, постепенно постигая, что именно произошло у нас всех на глазах.

— Вот уж не думал, что тебя так тронет его кончина, — с интересом посмотрел на меня брат, кажется, впервые улыбнувшийся после нашей встречи.

— Да плевал я на него и всю Османскую династию, хотя парень он был, действительно, неплохой. Но вот то, что в ответ на предложение мира ему устроили апоплексический удар табакеркой…

— Ты думаешь, его убили?