Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2
Шрифт:
рая в е д ь м а , — совесть».
Можно набрать у русских писателей несколько десят
ков таких афоризмов — все они резко свидетельствуют о
недоверии к силе разума. Это крайне характерно для лю
дей страны, жизнь которой построена наименее разумно.
326
Любопытно, что и П. Ф. Николаев, автор книги
«Активный прогресс», человек, казалось бы, чуждый этой
линии мысли, писал мне в 906 году:
«Знание увеличивает требования,
дают неудовлетворенность, неудовлетворенный человек —
несчастен, вот почему он и социально ценен и симпати
чен лично».
Совершенно непонятная и какая-то буддийская мысль.
Впрочем, и Монтень печально вздыхал:
«К чему вооружаемся мы тщетным знанием? О, сколь
сладостно и мягко изголовье для избранных — незнание
и простота сердца».
Он объяснял долголетие дикарей их незнанием наук
и религии, не зная, что все это — в зародыше — есть у
них. Эпикуреец Монтень жил в эпоху религиозных войн.
Он был весело мудр и находил, что каннибализм дикарей
не так отвратителен, как пытки инквизиции.
Через триста лет Лев Толстой сказал о нем:
«Монтень — пошл».
Лев Толстой мыслил церковно и по форме и по со
держанию. Не думаю, что догматизм был приятен ему,
и едва ли процесс мысли давал Толстому то наслажде
ние, которое, несомненно, испытывали такие философы,
как, например, Шопенгауэр, любуясь развитием своей
мысли. На мой взгляд — для Льва Николаевича мышле
ние было проклятой обязанностью, и мне кажется, что
он всегда помнил слова Т е р т у л л и а н а , — слова, которыми
выражено отчаяние фанатика, уязвленного сомнением:
«Мысль есть зло».
Не лежат ли — для догматиков — истоки страха
пред мыслью и ненависти к ней — в Библии, VI, 1—4?
«Азазел же научил людей делать мечи и ножи...
научил их разным искусствам... объяснил течение звезд
и луны. И настало великое безбожие и разврат на земле,
и скривились пути человеческие»...
Все это припомнилось мне после вчерашней, неожи
данной беседы с А. Блоком. Я вышел вместе с ним из
«Всемирной литературы», он спросил меня: что я думаю
по поводу его «Крушения гуманизма»?
Несколько дней тому назад он читал на эту тему
нечто вроде доклада, маленькую статью. Статья показа
лась мне неясной, но полной трагических предчувствий.
327
Блок, читая, напоминал ребенка сказки, заблудившегося
в лесу: он чувствует приближение чудовищ из тьмы и
лепечет встречу им какие-то заклинания, ожидая,
это испугает их. Когда он перелистывал рукопись, паль
цы его дрожали. Я не понял: печалит его факт падения
гуманизма или радует? В прозе он не так гибок и та
лантлив, как в стихах, но — это человек, чувствующий
очень глубоко и разрушительно. В общем: человек «дека
данса». Верования Блока кажутся мне неясными и для
него самого; слова не проникают в глубину мысли, раз
рушающей этого человека вместе со всем тем, что он
называет «разрушением гуманизма».
Некоторые мысли доклада показались мне недоста
точно продуманными, например:
«Цивилизовать массу и невозможно и не нужно».
«Открытия уступают место изобретениям».
XIX и XX века именно потому так чудовищно богаты
изобретениями, что это эпоха обильнейших и величай
ших открытий науки. Говорить же о невозможности и
ненужности цивилизации для русского народа — это,
очевидно, «скифство» — и это я понимаю как уступку
органической антигосударственности русской массы.
И зачем Блоку «скифство»?
Как только мог осторожно, я сказал ему об этом.
Говорить с ним — трудно: мне кажется, что он презира
ет всех, кому чужд и непонятен его мир, а мне этот
мир — непонятен. Последнее время я дважды в неделю
сижу рядом с ним на редакционных собраниях «Всемир
ной литературы» и нередко спорю, говоря о несовершен
ствах переводов с точки зрения духа русского языка.
Это — не сближает. Как почти все в редакции, он отно
сится к работе формально и равнодушно.
Он сказал, что ему приятно видеть, как я освобож
даюсь «от интеллигентской привычки решать проблемы
социального бытия».
— Я всегда чувствовал, что это у вас не настоящее.
Уже в «Городке Окурове» заметно, что вас волнуют
«детские вопросы» — самые глубокие и страшные!
Он — ошибается, но я не возражал, пусть думает
так, если это приятно или нужно ему.
— Почему вы не пишете об этих вопросах? — настой
чиво допытывался он.
Я сказал, что вопросы о смысле бытия, о смерти, о
любви — вопросы строго личные, интимные, вопросы
328
только для меня. Я не люблю выносить их на улицу, а
если, изредка, невольно делаю это — всегда неумело,
неуклюже.
— Говорить о себе — тонкое искусство, я не обла
даю им.
Зашли в Летний сад, сели на скамью. Глаза Блока