Александр Блок в воспоминаниях современников. Том 2

Коллектив авторов

61

есть стихи: «Когда вы стоите передо мной... Все же я

смею думать, что вам только пятнадцать лет». Письмо го­

ворит о том, что они — умирающие, что ему кажется, я

еще не с ними, что я могу еще найти какой-то выход, в

природе, в соприкосновении с народом. «Если не поздно,

то бегите от нас, умирающих»...

Письмо из Р е в е л я , —

уехал гостить к матери 2.

Не знаю отчего, я негодую. Бежать — хорошо же. Рву

письмо, и синий конверт рву. Кончено. Убежала. Так и

знайте, Александр Александрович, человек, все понима­

ющий, понимающий, что значит бродить без цели по ок­

раинам Петербурга и что значит видеть мир, в котором

нет бога.

Вы умираете, а я буду, буду бороться со смертью, со

злом и за вас буду бороться, потому что у меня к вам

жалость, потому что вы вошли в сердце и не выйдете из

него никогда.

Петербург меня победил, конечно. Тоска не так силь­

на. Годы прошли.

В 1910 году я вышла замуж. Мой муж из петербург­

ской семьи, друг поэтов, декадент по самому своему су­

ществу, но социал-демократ, большевик. Семья профес­

сорская, в ней культ памяти Соловьева, милые житейские

анекдоты о нем.

Ритм нашей жизни нелеп. Встаем около трех дня, ло¬

жимся на рассвете. Каждый вечер мы с мужем бываем в

петербургском мире. Или у Вячеслава Иванова на Баш­

не, куда нельзя приехать раньше двенадцати часов ночи,

или в Цехе поэтов, или у Городецких и т. д.

Непередаваем этот воздух 1910 года. Думаю, не оши­

бусь, если скажу, что культурная, литературная, мысля­

щая Россия была совершенно готова к войне и революции.

В этот период смешалось все. Апатия, уныние, упадочни­

чество — и чаяние новых катастроф и сдвигов. Мы жили

среди огромной страны, словно на необитаемом острове.

Россия не знала г р а м о т у , — в нашей среде сосредоточи­

лась вся мировая культура — цитировали наизусть гре­

ков, увлекались французскими символистами, считали

скандинавскую литературу своею, знали философию и бо­

гословие, поэзию и историю всего мира, в этом смысле

были гражданами вселенной, хранителями великого куль­

турного музея человечества. Это был Рим времен упадка.

62

Мы не жили, мы созерцали все самое утонченное, что

было в жизни, мы не боялись никаких слов, мы были в

области духа циничны и нецеломудренны, в жизни вялы

и бездейственны. В известном смысле мы были, конечно,

революция до р е в о л ю ц и и , — так глубоко, беспощадно и ги­

бельно перекапывалась почва старой

традиции, такие сме­

лые мосты бросались в будущее. И вместе с тем эта глу­

бина и смелость сочетались с неизбывным тленьем, с ду­

хом умирания, призрачности, эфемерности. Мы были по­

следним актом трагедии — разрыва народа и интеллиген­

ции. За нами простиралась всероссийская снежная пусты­

ня, скованная страна, не знающая ни наших восторгов,

ни наших мук, не заражающая нас своими восторгами и

муками.

Помню одно из первых наших посещений Башни Вя­

чеслава Иванова. Вся Россия спит. Полночь. В столовой

много народа. Наверное, нет ни одного обывателя, чело­

века вообще, так себе человека. Мы не успели еще со

всеми поздороваться, а уже Мережковский кричит моему

мужу:

— С кем вы — с Христом или с Антихристом?

Спор продолжается. Я узнаю, что Христос и револю­

ция неразрывно связаны, что революция — это раскрытие

Третьего Завета. Слышу бесконечный поток последних,

серьезнейших слов. Передо мной как бы духовная обна¬

женность, все наружу, все почти бесстыдно. Потом Куз­

мин поет под собственный аккомпанемент духовные

стихи. Потом разговор о греческих трагедиях, об «орхест­

ре», о Дионисе, о православной церкви. На рассвете поды­

маемся на крышу, это тоже в порядке времяпрепровожде­

ния на Башне. Внизу Таврический сад и купол Государ­

ственной думы. Сонный, серый город.

Утром приносят новый самовар, едят яичницу. Пора

домой. По сонным улицам мелкой рысцой бежит извоз­

чичья лошадь. На душе мутно. Какое-то пьянство без ви­

на, пища, которая не насыщает. Опять тоска.

И с т р а н н о , — вот все были за революцию, говорили

самые ответственные слова. А мне еще больше, чем

перед тем, обидно за нее. Ведь никто, никто за нее не

умрет. Мало того, если узнают о том, что за нее уми­

рают, как-то и это все расценят, одобрят или не одобрят,

поймут в высшем смысле, прокричат всю ночь — до

утренней яичницы — и совсем не поймут, что умирать за

революцию — это значит чувствовать настоящую веревку

63

на шее, вот таким же серым и сонным утром навсегда

уйти, физически, реально принять смерть. И жалко рево­

люционеров, потому что они умирают, а мы можем только

умно и возвышенно говорить о их смерти.

И еще мне ж а л к о , — не бога, нет, его нету. Мне жалко