Алиса в стране Оплеух
Шрифт:
А колясочку – новое в истории подстав – под колёса незаметно толкните, а затем возопите безутешной матерью-рыбой, когда машина ребеночка вашего раздавит – может быть, и не до смерти наедет – инвалидом сделает, что выгодно, оттого, что на детей инвалидов пособие платят больше, чем зарплата шахтера.
Кто же поверит, чтобы мать-героиня по своей воле дитя под колёса пихнула – не укладывается в мозг сердобольных волонтёров подобное, как не влезет в трёхлитровую банку пузатый работник автосервиса.
С убийцы вашего ребенка деньги возьмёте немалые –
Шайтан побери, если я вру, дурное вам предлагаю, не адвокат я, а верный интеллигент — перемычка между рабочими и крестьянками в запыленных сарафанах».
«Ноги мои отяжелели от вашего предложения, похожего на сказку о вампирах! – мать-героиня присела на асфальт, задумалась – лицо её менялось – от лошадиного вытянутого с янтарными зубами до кругло-глобусного с синими пятнами морей и океанов. – Чувствую позыв, но не пойму – к облегчению – девушки не облегчаются, или – желание убить вас, наказать, растерзать, а мясо – на фарш детишкам, они не пойму, что человеческое, поблагодарят, пальчики оближут, но Солнечный свет возненавидят, каннибалы поневоле.
В деревне я родилась, даже – уродилась, потому что – спелая, круглая, в здоровом состоянии во сне из избы выходила в мороз, в проруби обнаженная с русалками и водяным купалась, а на меня со страхом со дна утопленные туристы из Маньчжурии таращили рачьи глаза.
Однажды, когда восемнадцать лет мне минуло, к колодцу пошла за водой – крутобедрая, волнительная, красавица – рыба белуга, а не девушка.
Под сарафаном – тело налитое, добротное со знаком качества.
С ног от усталости валилась, понимала с каждым днём, что не обгоню Своё счастье, а Принц на Белом коне – легенда из болота, и цена этой легенде – три копейки медью.
Задумалась о картине «Купающаяся Сусанна и старцы», представляла, как чудовищные сластолюбцы тянут из кустов свои тонкие руки к караваю тела Сусанны, и тело её выписано с мельчайшими подробностями – каждый волосок виден в срамном месте – Антон Чехов застыдился бы при виде подобной картины.
От сильных впечатлений я слезу пустила у колодца и… ведро выронила в воду, словно гуся жарила, да не дожарила.
«Солнце! Я ненавижу тебя за то, что припекаешь, а не помогаешь вытащить мне ведро — скрытный разбойник ты с похотью в очах, а не друг. – Я вскричала, крылья бы отрастила и улетела от стыда в Африку – в Африке никто ничего не стыдится: с бамбуковыми палочками на пенисах ходят, друг дружку едят – срамота, но смешная срамота.
Я возненавидела стариков на завалинках; глядят на меня старые, умиляются, качают головами, нерасторопной девицей застенчивой называют, укоряют, что ведро утопила, говорят, что прОклята я, поэтому и руки у меня не загребущие, не удержали дорогую посудину.
В ответ прокляла стариков, наклонилась в колодец, водяного зову, горы золотые ему обещаю за ведро – не отдала бы золото,
Вдруг, позор, прозрение – потеря чести!
Кто-то кряхтящий, ледащий – по запаху чую – задрал на мне сарафан, да и споро вошёл в меня, словно по болоту в надувных сапогах.
Прелюбодействует со мной сзади, а я зубы стиснула, вспоминаю себя в зеркале, с высокомерностью рассматривала, а теперь – не только ведро, но и девичью честь потеряла, словно тесемками подвязала на свадьбе, а тесемки лопнули.
Смирилась, бьюсь головой о сруб колодца, слушаю, как старики и старушки подбадривают насильника, советы дают, вилами на воде пишут, как нужно угодливо повернуться, чтобы плечи вразлёт журавлиные.
Когда охальник дело своё сделал – и не убоялся народа на площади, за что почёт ему и уважение, смельчаку, – я обернулась, подол стыдливо опустила и – АХ! мама, не горюй – старец Ефим Альбертович надругался над моим телом лебяжьим, пуховым, что никогда не паникует.
Ефим Альбертович – калика перехожий — недавно в нашем селе появился, песни духовные распевал, поучал, о богатырях рассказывал, лук на закуску воровал с огородов – сообразительный, крепче бетона, хотя и с седой бородой ниже пояса.
Никогда бы не подумала, что со злостью и смелостью мной овладеет у колодца, словно рыбу карася подал к столу штангиста.
Я о штангистах читала, на картинках видела, любовалась анакондовыми мускулами – красавцы мужчины.
Старец портки натянул, на меня строго смотрит из-под кустистых бровей, ответственность на меня перекладывает за содеянное – так прораб ругает рабочих за снегопад:
«Ты, Елена, слишком призывно у колодца стояла – нехорошо это, ох, как нехорошо!
Ладно, я – чистая душа, сокол, а, если бы ястреб тебя увидел, надругался бы над твоим золотым телом, на весну похожим?
Добро я совершил, благодари меня поклонами земными, умасливай, а то селевые потоки с разливами рек разметут вашу деревню по брёвнышкам, дождевая вода и талые снега с яростью адских псов за белые ноги искусают, снесут кладбища с покосившимися, как горбуны, крестами.
Забудь о сне и отдыхе, расхваливай меня, высокая, смирная, красивая девушка с фигурой олимпийской чемпионки по прыжкам в воду.
Истину я ищу, даже в тебе искал, но нет в тебе Правды, а Истины – тем более, словно осушили тебя.
Курицу вижу – сверну курице голову, суп сварю куриный – но не на потребу желудку, а для размышлений – может быть, в курином супе Истина.
В кустах сижу, лопух сорву, использую, и думаю – не в лопухе ли Истина?
По дороге бреду, под ноги смотрю, коровьи лепёшки обхожу, словно они – мещане и пианистки, ищу в коровьих розах Истину, но не нахожу.
Тебя у колодца приметил – паву белую, – не по похоти, не из глумления тобой овладел, а думал, что в тебе Истина, да просчитался, теперь – горюю, а ты виновата, узлом завяжись – не прощу, потому что обманула меня, оттого, что нет в тебе Истины.