Алиса в стране Оплеух
Шрифт:
Плюю в зрителей, унижаю действием, но выбрался, вдохнул воздух свободы, даже часами золотыми разжился – прибыток, радость для Белого Кролика, у которого Королева – в личине простой кухарки — по ночам чай с лимоном в горнице пьёт.
Выбежал в поле, упал в белые росы, шепчу слова благодарности Мельпомене – расслабился, длинноногий, избежал любви – а хорошо ли это?
Туман сгустился – не было, и сразу всё окутал – зловещий, чёрный, и голоса из тумана жалостливые, просят флейту между ягодиц засунуть; молнии бьют!
Даже – ужас – показалась на миг голова Сергея Ивановича Королёва.
Я
Выбежал, а за лапку меня юноша в плаще с накинутым капюшоном держит, не отпускает — робкий, слабый, на ладан дышит, как курочка перед свадьбой хозяев.
Я отшатнулся от юноши с безграничным презрением рыцаря, а затем – пощёчины ему, оплеухи – от всей души, как в кинопанораме.
Терпит, плюется в пыль, словами меня с грязью смешивает – но без злобы, а по привычке, заученно.
Смеется, говорит, что развода мне не даст, вечный я его пленник амстердамский.
Пока умилялся он, я опасной бритвой «Нева» одежды на нём разрезал и ахнул, ослепленный, ошеломленный, хотя шеломом воду из реки Дон не пил.
Оказалось, что не паренёк он, а – девушка, худенькая, но тело её не о смертном одре думает, а об утехах.
Жил бы я с ней, но из чёрного тумана молния — толщиной с руку – в девушку вонзилась со скрипом трухлявого дерева.
Не получилось свадьбы, да и не надобно, а то жена по утрам кричала бы в нетерпении, оплеухами меня кормила вместо яичницы с беконом – мразь.
Поплёлся к друзьям, о конфузе с графиней Волконской Натальей Петровной рассказал, ждал похвалы и пряника – бедолага со значительной родословной скорняков.
Но неожиданный поворот – обозлились мои товарищи, меня гробом каменным устрашают, а барон Матхаузен Адольф Оттович строго взирает сквозь стекло золотого лорнета, пыхтит, надувается воздушным шариком.
«Скорее бы колесницы Огненные тебя переехали, Белый Кролик, за недоумение твоё животное! – посохом волхвов потрясает, оплеухами меня потчует – вепрь, а не барон. – Ты опозорил мужское сообщество, потому что не овладел сиятельнейшей — телеграмму бы ей направил до востребования — графиней Волконской.
Оправдания, жеманство твоё, уверения в хореографическом уме – пустое, оттого, что теперь и на нас подумают, что мы не сосуды греха, а — конфузливые балероны Амстердамского народного театра песни и свистопляски.
Взгляни на татуировку на моей левой, обремененной знаниями, ягодице, – барон Матхаузен повернулся ко мне тылом, приспустил белые панталоны (тысячу евро Итальянском в бутике в Милане стоят), открыл ягодицу с татуировкой – Русалка в лапах гориллы. – Горилла не гнушается рыбой русалкой, а ты поставил себя выше графини Волконской, возомнил, что ты – Король Солнце, а остальные – Принцы Луны.
Может быть, графиня Волконская Наталья Петровна – воплощение всех мечт настоящих мужчин, наша цель, грёза, а ты втоптал морально белое тело в грязь с солью.
Иди же, братоубийца, посыпь себе голову той солёной грязью и поцелуй графиню Волконскую в уста сахарные – любые.
Нет тебе оправдания, ни под землей, ни в лифте, ни в танке!»
Начали меня
С оттяжками колотили, с шутками-прибаутками, мстили, что я не полюбил графиню Волконскую от имени всех масонов.
«Братцы, хотя вы и не Кролики, помилосердствуйте! – возопил, разбитые губы шлёпают, как бесстыдницы в общей бане. Время тяну резиновое. – Солгал я вам, потому что единорога девственно чистого увидел.
Не по отвращению, не из брезгливости не побежал за обнаженной графиней Волконской, а окаменел, потому что не смог бы показать себя мужчиной – напился вина фиолетового крепкого, блевал, силы потерял, в глазах круги спасательные плавают – не до любовных утех мне с больной головой старого алкоголика!»
Услышали – подобрели, бьют, но не в полную силу, как бы прощают оплеухами, уже не удары, а – индульгенции раздают.
«Простите, пьян был, ничего не помню!» – лучшее оправдание для любого мужчины, венец; даже маньяка убийцу ООНовский судья простит, если убийца признается, что «Пьян был, ничего не помню, ваша честь!»
Пощадили, фору в жизни дали, а барон Матхаузен Адольф Оттович соизволили оплеухой прощальной наградить, словно гвоздь ржавый в крышку гроба лбом вбил.
Почему, кладбища всегда с хорошими людьми, а живут – плохие, которые пишут объемистые записки, воруют, клянчат, требуют, чтобы их детям предоставили автобус и гуманитарную помощь? – Белый Кролик захватил голову графини Алисы под мышку, давил локтем, хохотал, понимал, что из стального захвата нежная барышня никогда не вырвется, а дорога ей только в один конец – так девушки гимнастки идут в проститутки – в ад.
Графиня задыхалась, казалось ей, что находится в классе этики, перебирает берестяные грамоты с поучительными записками князя Владимира Красное Солнышко графу Шуйскому – большому знатоку скрытого педагогического смысла в поучающих Государственных документах; даже углядел между строк пергамента, что хан Батый просит мировую и откупается табуном молодых красавиц.
«Не попрошу пощады у красноглазого зверя – Бледнолицего Кролика, – графиня Алиса тяжело дышала, хихикала из-за отсутствия кислорода, дыхание уходило, а мозг рождал причудливые картины – графья в тронном зале, классные дамы на концерте Иегуди Менухина в Московской Филармонии – бред всяческий, который делает честь правителям и банщикам. – Даже, если бы смирила гордыню, переборола конфуз и робость, то не промолвлю ни слова, потому что сжал голосовые связки, подлец – АХИ-АХ! – дурное слово произнесла, накажу себя, непредусмотрительную, нехорошенькую, покачнувшуюся морально! На! На тебе, ножка белоснежная – держи ответ за язычок бойкий; до языка не дотянусь, словно меня подвесили за ручки над чаном с кипящей смолой! – графиня Алиса пребольно ущипнула себя за ножку; до слёз – так озорник пятнает рубашку отходами жизнедеятельности свиньи, а затем подшучивает над маменькой – бросает грязную рубашку на чистую скатерть. – Погибну я в лапах Белого Кролика, красивой змеей выгнусь на смертном одре – белая, невинная, мраморная – красиво до посинения мочек ушей!