Алиса в стране Оплеух
Шрифт:
Когда между сценками переодевались за ширмой – не стесняемся нагих друг друга, потому что искусство закрашивает базарные нелепости, похоть, вздор, и если случится совокупление, то его никто не заметит в тумане талантливой игры.
Графиня чепец сменила, подошла ко мне, положила свою мягкую ладошку – с татуировкой Конь и Бутылка — мне на правое плечо-коромысло, проворковала с белорусским Полесским безысходным акцентом:
«Мон ами! Что же ты не плачешь, озорник?
Не знаю, не видела никогда кусок чёрствого хлеба, потому что
Не сумасшедшие у тебя мужские размеры, Братец Кролик, враг народа, но на один спектакль сойдут, упадут вялыми стеблями к моим очаровательным мраморным ножкам – чудо, а не ножки, личные желания Принцесс.
Отношение к театру – месту блуда – не изменю, потому что не получу взамен голову золотого быка.
Зачем жизнь, если без золота?
Огромной радостью для меня станет, кабальеро, если сейчас, до поднятия занавеса, ты меня обнимешь крепко, а я тебе ногу закину на бедро, поцелуемся страстно, с пылом, с жаром пахаря на лугу и пастушки – премиленькая картинка.
Если веришь в мою красоту и груди, то найдешь в себе силы, вздрогнешь крокодилом на мелководье.
Без любви нет смысла жизни, хотя не знаю истинную Правду, от которой Правда в матке хохочет, но чувствую, что любовь и Правда – если не сёстры, – но близко лежат.
Возьми же меня, отчаянный церемониймейстер, Отелло с красными очами убийцы». – Дрожит, глазки опускает, ленточки чепца в величайшем смущении теребит, а другой одежды на графине нет – за разговорами не успела переодеться.
В пекло меня бросило, кровь в уши ударила барабанными палочками.
В театр я вкладываю свои знания, душу выложил, а тут – случка в антракте – горы сдвинутся, если я совершу то, что в интересной борьбе, на жизненном сложном пути достается только прекрасным Казановам с татуировками Собора Парижской Богоматери на плечах.
Вспотел, шкура клочьями лезет, как ватный тулупчик Емельяна Пугачёва.
«Сударыня, полноте!
С умилением и величайшим почтением деградационного зайца взираю на вас, умопомрачительную и зовущую – бутон розы вы.
Мой дядя воевал с собаками, до чина каптенармуса дослужился, а толку?
Умер на праздничном блюде, даже слово прощальное во рту с морковкой застряло.
Когда у актёра всё есть, кроме золота, то предложение одеться по последней моде, с балеринами прокатиться в карете к Яру, послушать вопли джазового негра – краткосрочная – подобна службе в армии – цель.
Я не против отношений за ширмой, но, помилуйте, дражайшая графиня Волконская Наталья Петровна!
Муж ваш – Государственный человек, народный Прокурор – на представление взирает с третьего ряда, ножками сучит, ручки потирает, словно шелуху сдирает, умиляется нашему искусству, а тут – вдруг, да ширма сейчас упадёт, когда я вас оседлаю, белая горлица?
Конфуз вам, а меня – в кандалы и на рудники в Магадан, где в штольнях никогда Солнце не всходит.
Не желаю
Сказал и не рад, словно попал в агрегат для скатывания сена в рулоны.
Графиня Волконская Наталья Петровна меня по щекам бьёт, раскраснелась, и кажется, от побоев ещё в больший раж входит, заводит себя на золотой невидимый ключик.
Шепчет, а губы распухли, жаркие, и из нутра графини пламя бьёт Вечное:
«Приятно, когда гусар знатный изъясняется в непосредственной близости мужа; пикантно – муж через ширму, а мы – кони волшебные, за ширмой новый Мир творим с руками и ногами – легче так жить среди чудищ.
Во мне переворачивается питон, и имя ему — Человеколюбие.
Овладей мной, опричник с усами Кролика.
Овладеешь – я задумаюсь – правильно ли я понимаю свою мечту – в лодке под белым зонтиком прокатиться от Астрахани до Будапешта?
Тайная жизнь артистов – победа Мира фей и гномов над эгоцентризмом богатых мужей и бедных жён, победа над частнособственническими интересами захудалого режиссера.
Ограбь меня, друг мой сердечный!
Подло – со злостью мелкого подмастерья – вырви мне зубы, отрави ликёром Шартрез, но только люби меня, здесь, сейчас, за кулисами народного театра, воплоти мечту и очисти воздух подлинного искусства от мелких склок и непониманий.
Догоняй же меня, гренадёр!
Догонишь – я твоя!» – засмеялась, неловко повернула белые ягодицы – ширму сбила, но не обратила внимания, бегает по сцене, смеется, а из одежды на графине – только чепец, да и тот спадает осенним листом.
Я в несвежих панталонах, в цилиндре – краснею – под шкурой не видно, – озираюсь, жду, что молния гнева зрителей меня пронзит от кончиков ушей до хвоста.
Граф Волконский заливается – дитя снегов, каблучками стучит, – супругу обнаженную увидел, полагает, что так положено по сценарию, чтобы – по-французски.
Но некоторые зрители догадываются, порох на полочку мушкета насыпают, кремнем чиркают, искру добывают – сейчас БАБАХНЕТ в моё сердце народного артиста.
Через зал побежал, чтобы не стреляли, оплеухи по ходу раздаю, в ответ получаю – непочтительно без оплеух, не по-богатырски.
Мечтаю, чтобы Ангел меня спас, влюбился в меня беззаветно и поднял над тоской, над смертоубийствами – так подъемный кран спасает балерину из пасти бронтозавра.
Все мы произошли от динозавров, и не стыдимся, даже в коротких штанишках с заплатками.
Думаю, что с ума сойду, и не потому, что графиня Волконская Наталья Петровна в любви призналась, а оттого, что не по чину мне любовь графская; по социальной лестнице я ниже, а в мечтах и в гордости своей надменной – Исаакиевский собор я.