Алкиной
Шрифт:
Так он мне посредством отрицаний описал чудесную природу этих пирогов, а я, считая эти сведения достаточными и не думая дожидаться, когда этот добрый человек развернет передо мною историю лепешек и ватрушек лидийских и милетских, описав по порядку, от какого честного теста они произошли, с какими словами отправили их в печь, каковы были их деяния и чем примечательным сопровождалась их кончина, принялся за еду, рассудив, что эти безвестные пироги в самый раз для человека, ничем не прославленного, каков я сам. Голод мой оказался короче, нежели воображение представляло, и в скором времени я утолил его в меру и сверх нее и мог теперь думать о других вещах, именно об обещании Филаммона отплатить нашим хозяевам, выступив с публичною речью, на свою тему или предложенную, как им угодно. Я и верить не мог, но как все уверяли меня, что это дело решенное и люди уже собираются, сгорал от нетерпения, представляя, какая нам предстоит отрада.
Вот уж, и козьею мудростью, и филологическими разносолами сполна утолившись, поднялись мы и двинулись туда, где назначено быть собранию; вот мы стоим, слушая, как переговариваются горожане о нашем наставнике; вот и Филаммон, став перед толпою, одним видом заставил всякого утихнуть и произнес первую фразу; и тут настиг меня такой стыд и такая скорбь, каких я мало в своей жизни припомню: ибо желудок мой, набитый и доселе молчавший, вдруг замычал, заглушая начатую речь. Я понадеялся было, что обойдется, и тщетно, ибо это был не уходящий гром, но труба к сражению: минуты не прошло, и так меня скрутило, что глаза затмились и холодный пот проступил на лбу. Я, уж и о стыде забыв, начинаю пробиваться к выходу, в тесноте недовольных, меж тем как любимый мой учитель невозмутимо ткет и сплетает периоды. Вытолкнувшись из дверей, пускаюсь бежать, спрашивая прохожих,
– Ну, – говорит он мне, – отмечу я этот день белым камешком в календаре: досель не приходилось мне слышать такого оратора, хоть и сами мы не бедны дарованиями, и много славных витий у нас побывало. И хоть трудно выступать по вопросам, давно обсужденным и о которых сто раз говорили самые приличные люди на общественных похоронах, он и эту трудность победил. Как тихо и сладостно он начал и как широко разлился! в самых смелых фигурах какую сохранял степенность и как умел сдобрить ее и кротким увещеваньем, и неожиданной остротой! до какой торжественности поднимался, не забывая, однако, самого себя и не пускаясь катиться, словно лесной пожар, как то бывает с людьми, не властными над своим вдохновением! Когда же заговорил он о том, что горожане, дающие приют чужеземцам, блюдут сдержанность и в избранных сонмах, и в народном собрании, из боязни, как бы чужой глаз не нашел в них буйного своенравья, а кроме того, заботятся и о храмах, и о родниках, и о гимнасиях, дабы доставить гостям все потребное и ничем не повредить благоустройству, – я думал, сердце мое лопнет в горле: таким умилением этот божественный муж меня наполнил. Сам Горгий, поднимись он из гроба, не умел бы ни сказать лучше, ни достойно похвалить сказавшего. Счастлив ваш гений, что к такому привел вас наставнику: много сладости, я думаю, вы черпаете из этого источника.
За ним и другие потянулись из дверей, шумно переговариваясь и на все лады восхваляя нашего Филаммона. Тогда я ударил в живот рукой и обратился к желудку с такой речью:
– О строптивый раб, тягостный спутник, смрадный котел скорбей, Тартар моего тела! Долго ли ты будешь испытывать мое терпение и позорить меня перед людьми? Мало тебе, что в доме моего отца тебе доставалось все самое сладкое и нежное, что и теперь, унесенный из отчизны невесть куда, я прикладываю все усилия, чтобы тебя унять и ублаготворить, и лью в тебя масло, словно мореход в бунтующее море, – ты, неблагодарная пропасть, не связываешь себя соображениями приличия, воешь посреди порядочного города, как волк зимней ночью, и ведешь себя так, словно твои желания выше всего на свете! Многого ждал я от твоего недомыслия, но такого вероломства не мог и представить. Кто учил тебя говорить, когда твой хозяин молчит, и своими жалобами прерывать лучшего из ораторов? Разве ты не вытерпел фригийского каменного сыра и смокв, морщинистых, как престарелые скопцы, галатских бобов, что болтливей самих галлов, понтийских жирных орехов, от которых болит голова, и кислого соуса, который и ослиное копыто разъест, не то что разборчивую утробу, – разве ты, повторяю, не вынес все это и много худшее, что теперь сокрушили тебя себастийские козы? Смирись, говорю я тебе, смирись, не то я посажу тебя на одну воду, так что ты забудешь, когда в последний раз припадала тебе нужда опорожниться!
Насытившись этими попреками, я, немного утешенный мыслью, что Филаммон, наконец простившись со своим трауром, еще даст мне случай слышать его речи, иду искать Флоренция, намеренный в беседах с ним забыть о своем разочаровании.
X
Друг мой тотчас накинулся на меня с восхищениями и расспросами, все ли я расслышал в Филаммоновой речи и хорошо ли запомнил; а как я был слишком опечален, чтобы врать, то открыл ему, что, подобно Филоктету, в то время как все прочие, собравшись вместе, прекрасными вещами занимались, мыкался в одиночестве, привязанный к своему убожеству. Флоренций, видя мое уныние, чистосердечно опечалился вместе со мною, а потом, когда наскучило нам так сидеть, предложил дочитать книгу о Кассии, чтобы было видно, что бывают беды и тяжелее. Я согласился и стал его слушать, он же прочел следующее:
«Со многими тяготами добравшись до Крита, Кассий поселился в Гортине, где нашел людей, знакомых с его славой. Он мало ценил их поклонение и удерживал насмешку лишь по обязанности хорошо принимаемого гостя: в критских любителях красноречия ему не нравилось, что, подобно красильщикам, злоупотребляющим той краской, которая нравится покупателю, они ищут площадного одобрения. О таких он говорил, что не упадок дарований приводит в ничтожество нашу палестру, но желание угодить публике, предпочитающей Цестия Цицерону, и что для соревнования с этими ораторами надобно не больше таланта, а меньше разума. Когда его известность упрочила его положение в краях, где он ни на что доброе не надеялся, ему можно было перевести дух и благодарить случай, не хотевший преследовать его далее. Словно взамен всего утраченного, он получил нежданный дар. Гостя у одного поклонника, Кассий приметил в чулане груду старых книг, сваленных в ожидании последнего распоряженья; от скуки занявшись ими, он вскоре понял, что у него в руках сочинения Валерия Сорана. Как утверждает Фабий Сабин, после гибели Валерия его сочинения достались Атею Капитону, который многому из них научился, однако воспользовался приобретенным искусством всего раз. Удрученный зрелищем бедствий, которым по его вине подверглась Римская держава, и полный отвращения к былым занятиям, он забросил эти книги, а после его смерти они пылились на Крите, сваленные в угол, и переходили из одних равнодушных рук в другие, пока не попались Кассию. Чудесным кажется, что они, самим пренебрежением спасаемые, столько лет пребывали невредимы, чтобы достаться тому, кто знал им цену: будто земля отворилась и отдала ему покойника. Кассий выпросил всю эту груду у хозяина, который отдал бы ее любому, и, запершись с нею дома, много дней провел в изучении написанного Валерием. Словно вновь попавший в школу, он с усердием и смирением усваивал небывалые уроки, пока не овладел зельями, открытыми Валерием, и не научился примешивать их к обычной речи, так что она приобретала чудесную силу, хотя и жалкой, по совести сказать, и недостойной была та арена, на которой ему приходилось подвизаться. Допущенный к судам, он обвинял однажды в отцеубийстве распутного юношу: тот запирался, его защитник был красноречив; когда он воскликнул, обращаясь к умершему: «О если бы ты, не по своей воле ставший причиною этой тяжбы, мог увидеть ее, чтобы соединить с нашею скорбью свое возмущение!», Кассий насмешливо заметил, что не стоит употреблять фигур, которые не хочешь увидеть сбывшимися; защитник отвечал ему презрительно, Кассий же, не смущаясь, завел какую-то речь, которую поначалу сочли детской, путаной и не относящейся к делу, как вдруг между ними начал очерчиваться какой-то образ, сперва туманный, и наконец поднялся, озираясь, человек в летах, с разбитою головою, тянущий руку к подсудимому. Все наполнилось шумом; ошеломленные судьи призывали к порядку, юноша пронзительно кричал, люди переспрашивали друг у друга, сказал ли призрак что-нибудь. Слух об этом, с подобающими преувеличениями, распространился по городу, заставив и тех, кто был враждебен Кассию, смотреть на него как на чародея. После этого Кассий, не довольствуя честолюбие судебными делами, вслед Лабиену принялся за историю, не щадя ни живых, ни мертвых, но обходясь с каждым так, словно ему дана власть выносить приговоры, и недостаток свидетельств восполняя догадливой неприязнью: одним он припомнил богатство, добытое распродажами и доносами, другим – распутство, погубившее наследственный достаток, с одних совлек славу, добытую искательством, других корил небрежностью, с какою они скрывали свои пороки. Наконец в Риме принуждены были вспомнить о Кассии, чей нрав не смягчило изгнание: словно боец, закаленный в тяжких краях, он слал в неприятелей стрелы, ополченные желчью. Обративший на себя и прежнюю, и новую ненависть, он по прошествии десяти лет снова сделался предметом разбирательства в сенате, не склонном щадить человека, который, как изверг общества, принужден обитать вне стен города, поношеньем самому себе и тяготой для мертвецов. Имущество Кассия было конфисковано, а сам он отправлен из Гортины, где был окружен благоговением, словно место, пораженное молнией, на отдаленный Сериф, где для него не было ни пищи, ни крова, ни узаконенной снисходительности.
На сем острове была деревня, жители которой вкушали бы мир,
На одиннадцатом году, что он проводил средь этих утесов, Квинкций Криспин, проплывая мимо Серифа, по какой-то надобности остановился там и, слыша от местных жителей, что Кассий Север, знаменитый оратор, до сих пор жив, захотел его видеть, побуждаемый как любопытством, так и желанием вызнать что-нибудь о кончине своего отца. Тот был сослан на этот же остров и здесь кончил свои дни: таков был гнев Цезаря Августа, что пережил человека, на которого был направлен, и даже по смерти своей Квинкций, человек суровый и надменный, не избавился от окружения нищих рыбаков и ссыльных астрологов. Итак, Квинкций-младший, высадившись на острове и спросив, где обитает Кассий, отправил к нему одного его деревенского знакомца, чтобы вызнать, в каком тот расположении духа и прилично ли будет его видеть. Кассий, изнуренный старостью и нищетою, лежал на постели, когда довели до него, кто и зачем ищет с ним встречи. Он отвечал, что был дружен с изгнанником, утешал его при кончине и произнес по нему надгробное слово, которое доныне помнит в точности, так что если Квинкцию хочется знать, какова участь наказанного богами и какими речами его провожают, пусть не постыдится его бедного жилища. Квинкций отправился со своей свитой и, придя в деревню, спросил у какого-то человека, чинившего сеть, где Кассий: тот принялся отвечать, но оказался заикой, и чем больше он силился услужить Квинкцию, тем меньше его понимали. Спутники Квинкция привели из ближайшей хижины еще одного, но тот оказался заикой хуже первого, и хотя каждый пытался объяснить, что говорит другой, они лишь путали сеть и множили невнятицу. Наконец Квинкций, раздосадованный и потерявший время, отыскал пещеру и вступил в нее, чтобы обнаружить Кассия, только что испустившего дух и стынущего под жалким рубищем. Впрочем, Юлий Граниан в третьей книге «Светилен» утверждает, что всю эту заминку с заиками подстроил сам Кассий, подбивший и наставивший двух бродяг, чтобы потешиться над Квинкцием, и устроеньем этого зрелища подорвавший в себе последние силы; нам, однако, кажется неприличным без надежных показаний сводить человека в могилу подобным образом.
Через несколько лет Гай Цезарь, приняв власть, позволил разыскать и читать книги Кассия, равно как истребленные по сенатскому указу сочинения Тита Лабиена и Кремуция Корда: по его словам – чтобы никакое деяние не было потеряно для потомков, по мнению многих – чтобы его собственные злодейства, сравниваемые с делами его предшественников, вызывали меньшее возмущение.
Вот все, что нам известно о Кассии Севере».
Этим Флоренций кончил. Я, пораженный книгою и колеблясь между разноречивыми мыслями, хочу с ним беседовать и не знаю, с чего начать. Тут входит Ктесипп и спрашивает, как нам понравилась речь Филаммона, а мы хором отвечаем, что это была, без сомнения, прекрасная речь, образцовая речь, несравненная речь; видя у Флоренция книгу в руках, он спрашивает о нашем чтении, а Флоренций с неохотой ему отвечает.
– Как же, – начинает Ктесипп, качая головою, – старинная книга и славная; из наших никого не найдешь, кто бы ее не читал, а иные помнят наизусть. Некоторые, правда, говорят, что она из рода тех, что связками продаются на базаре, приписываются Ктесию, Филостефану, Исигону Никейскому и другим почтенным старцам, которые скорее дадут себя убить, чем в чем-либо соврут, и полны невероятными историями о седых младенцах, людях, убивающих взглядом, и превращении женщин в мужчин. Но мы гневно отметаем их низкие намеки и говорим, что эта книга о Кассии Севере – самая правдивая книга на свете и побуждающая каждого, кто хоть что-либо смыслит в жизни, подражать делам, которые в ней описываются. В самом деле, кому не хочется быть новым Кассием? Плохо только, что и тот, кто располагает такой силой, не знает способов с ней совладать и речами своими творит вещи, которым не хотел бы считаться родителем. Самолюбие ли, стыд ли причиною, но люди скорее скажут тебе, что лишены всякого дарования, чем признаются в неведении, какие следствия влечет за собою употребление переносных слов, что произойдет от энтимемы, а что – от излишней краткости в повествовании. Ты, я полагаю, не слышал об этом? Этот юноша уж точно тебе не поведал – он скорее руку даст отсечь, чем признается в немощах своего любимого волшебства. К примеру, Афинодор, твой земляк, когда начинал говорить, у многих открывались старые свищи на ногах, а речью Леонида к воинам того добился, что слушавший его город несколько месяцев страдал от невиданно размножившихся мышей, которые сгрызли все, вплоть до щитов и седел. Антиох из Эг Киликийских – спроси о нем у Евтиха – держал речь уж не помню о чем и сказал ее прекрасно, однако половина слушателей осудила его деревенскую манеру чесать пятерней темя, хотя он был уверен, что ничего подобного не делал. Руфин Смирнский, стоило ему начать речь за отца, обвиняемого сыном в помешательстве, наслал на слушателей такую неописуемую похоть, что едва ли четверть дослушала его доводы, остальные же кинулись по домам, и горе тому, кто им попался на дороге. Гераклид же ликиец, когда уже долгое время жил в Смирне – Гермий не даст мне соврать, – и туда стекалось, чтобы его слушать, юношество лидийское, фригийское и карийское, решил и сам пуститься в странствия, дабы никого в Азии не обделить отрадами своего дарования. И вот он отправился в Магнесию и произнес там речь, при великом стечении народа и ко всеобщему удовольствию, а после на окраине города свалился с крыши кровельщик и сломал себе шею. Не ведая о том, Гераклид поехал в Сарды и там блистал в речах на предложенную тему, а потом и в Сардах упал кровельщик; в Фиатире то же, а в Пергаме уже прослышали о том и ждали не столько Гераклида, сколько того, кто после него свалится и откуда; в Анкире его приняли с честью, но держать речь не позволили, сказавши, что у них хороших кровельщиков наперечет, а теперь еще и пергамцы у них заняли, так что пусть побережется; когда же он, в негодовании и никуда более не заезжая, возвращался прямиком домой, намеренный при первом случае сказать речь против фригийского невежества и скудоумия, его и смирнцы не хотели пускать в ворота, ибо молва о кровельщиках, сыпавшихся, как горох из перезрелого стручка, едва Гераклид открывал рот, летела впереди него, к тому же после его речи по всему Пергаму скисло молоко, так что младенцев кормить стало нечем, зато блинов было некуда девать, – и сколько ни бился Гераклид, доказывая, что по части молока он ни при чем, а все же немилосердные сограждане заставили его день-другой простоять за стеной, словно вражеское войско, и пустили лишь после того, как он поклялся впредь так не делать, словно знал, что именно он делает. Казалось бы, среди многих, кто над этим бился, он единственный приблизился к решению загадки, ибо по крайней мере его речи всегда влекли за собою одинакие следствия; трудность, однако же, в том состояла, что речи были разные, а испытывать, какое именно их свойство – повтор ли падежей, описание ли картин и мест, подбор старинных слов, предвосхищение доводов или иное что – влечет за собою падение кровельщиков, смирнцы ему не позволили, и тут едва ли кто их осудит. Вот так, дорогой мой, обстоят дела «в Пергаме священном»; рассказываю тебе это по любви, ибо твой Флоренций – погляди на его смущение – боюсь, долго бы еще держал тебя в неведении и морочил голову.