Алкиной
Шрифт:
Проезжий слушал Евтиха с чрезвычайным вниманием, а когда тот умолк, благодарил его, сказав, что попробует поступить по его совету. Засим мы простились с ним, пожелав доброго пути и спасения от всех бедствий, и он, прилежно укутав бородатую мать Купидонов, вновь пустился своей дорогой, а мы двинулись дальше, беседуя обо всем услышанном.
Ктесипп сказал:
– Хотя этот рассказ заставляет нас сострадать человеку, впавшему в такие тяготы без особой вины, – и кто бы, слушая его, остался чужд жалости? – однако это не отменяет нашей должности подумать о том, как бы мы применили эту историю, будь у нас надобность в подобном материале, и какой предмет можно было бы развить с ее помощью. Ты, Флоренций, как бы ею распорядился?
– Если бы мне привелось, – начал тот, – держать речь о тщеславии, я напустился бы на людей, которые до того доходят, что устраивают себе при жизни похороны, не надеясь на усердие наследников: так, один старик девяноста лет, отставленный от службы Гаем
– Нет, друг мой, это нехорошо, – сказал ему Филет: – смотри, в твоем примере пропал наш новый знакомец и осталась одна статуя, то есть вещь, у которой нет нрава и повадки которой нельзя восхвалять всерьез, будто кто-то может ей подражать. Подумай, как вернуть в эту историю человека, а статую оставь, где лежала.
– А сам бы ты что сказал? – спросил Флоренций.
– Я бы, пожалуй, – начал Филет, – включил ее в такой богатый предмет, как злосчастия, постигающие людей там, где они мнят себя в безопасности и пренебрегают осторожностью; тут можно было бы вспомнить афинянина Ификрата, утверждавшего, что нет ничего хуже, когда полководец говорит: «Я этого не ожидал», и то, с какою предусмотрительностью он переправлял свое войско через реку вечером, чтобы грязь, принесенная ее волнами, не заставила насторожиться город, а с другой стороны – людей, чрезмерно уповавших на неприступную скалу, непроходимые воды и так предавших себя в руки Сципиона, Александра или еще кого-нибудь из полководцев, умевших дознаться, что вода отступает, что на скале есть тропа и что везде, где природа возводит трудности, есть способ к победе. Я бы привел много доводов и намекнул, что у меня их еще больше: так поступают и полководцы, чтобы устрашить осажденных, показывая им своих лучших воинов в блестящих латах, а худших оставив вдали вместе с обозом, чтобы было не различить, люди это или животные. Утомив слушателей этим рассуждением, я бы вдруг вернул себе их внимание и приязнь, развеселив их нашим новым знакомцем и его несчастной ношей. А ты, – обратился он ко мне, – что думаешь?
А так как я слушал их невнимательно, развлеченный своими мыслями, то отвечал таким образом:
– Я думаю, какой прок был этому несчастному в том, что он видел выдру с сапогом, если этот сон ничем не мог ему пособить, ведь то, что он предсказывал, происходило в тот самый миг, если уже не произошло; так приключилось и с царем Ресом, которому снился Диомед в тот самый час, как он стоял с мечом у него над головою, и с тем консулом, что взял Кротон, заставив горожан поверить мнимому беглецу, а потом его выгнали из сената за то, что у него серебряной посуды было на пять фунтов больше положенного, – он ведь ослеп во сне, когда ему снилось, что он слепнет. Воля ваша, а я не понимаю, к чему такие сны, коли они только издеваются над человеком, вместо того чтоб предупредить об опасности и подать какой-нибудь дельный совет.
Надо мной смеялись, но недолго, ибо впереди показался постоялый двор, давно уже всем ожидаемый, и отвлек к себе разговоры.
IX
В Себастии мы встречены были торжеством: здесь Филаммона ждали и слали нам навстречу гонцов с извещениями, сколь сильно нас желают видеть. Мы с гордостью наблюдали, какое почтение оказывают нашему искусству и сколь далеко оно способно прославиться. Именитые граждане вкруг Филаммона роились, словно пчелы вокруг своего царя, он же отвечал им с учтивою скромностью. Повели нас, говоря, что все приготовлено, и вскоре мы, дорожную пыль смывши в бане, входили в зал, где ждало нас устроенное городом пиршество. Ктесипп, поглядев на пышные приготовленья, воскликнул:
– Благословенны люди, знающие, как кормить ораторов! Кто-то из древних, встретив на базаре софиста за покупкою окуньков и другой дешевой снеди, сказал ему, что нельзя достойно изобразить высокомерие Ксеркса и Дария, коли сам кормишься вот этим. А у здешних граждан, верно, цветет красноречие, достойное лучшего века, если они кладут своим речам столь прочное начало.
Один из наших гостеприимцев, Иларий по имени, подтвердил, что так у них и ведется, мы же поздравили друг друга с тем, что здесь оказались. Когда началась трапеза, Филаммон, на почетном месте водворенный, не знал отдохновения, как человек, на которого обращено общее внимание. Два мужа себастийских, один Лисимах, другой Дионисий,
Когда подали здоровенную свинью, из чрева которой, едва его взрезали, посыпались бекасы, обкатанные в муке, Лисимах, потребовав подать ему одного, приветствовал его именем Сфенела, говоря, что и вправду они не слабее своих отцов, того же, что достался Иларию, восхвалял, называя его Ферсандром. Тогда между Лисимахом и Дионисием завязался спор, сколько раз Троя была захвачена неприятелем по вине коня и отчего это вообще бывает, что время от времени похожие вещи попадают в похожие приключения, словно в мире мало материала на разные. Иларий же назвал одного бекаса Фалпием и тем обрушил на себя ученость Лисимаха, корившего его за незнание, что Фалпия не было в Эпеевом коне, причем Лисимах ссылался на поэму аркадца Сакада, где перечислены все до единого, кто таился в сосновой утробе, Иларий же защищался, указывая, что не могли греки, паче всего блюдущие справедливость и ради нее десять лет кряду не приходившие домой, не воздать чести элидянам, пропустив их вождя. Затронули они также Фанниев и Дидиев законы о роскоши, поочередно перечисляя, что именно на их пиршестве нарушает эти законы и каким образом; Лисимах хотел выступить защитником устриц и дроздов со спаржей, но Дионисий ему не дал, тогда тот обвинил его в зависти к ораторской славе. Когда же им это прискучило, они заметили флейтистку и сделали ее поводом битвы, заспорив о том, подобает ли ей здесь быть или нет, и ссылаясь на разные пиры, за которыми обсуждалось что-нибудь важное. Долго бы они ее обгладывали, если бы в ту пору не внесли блюдо какой-то мелкой рыбешки, плававшей в обильном соусе: Дионисий оказался ревностный ее поклонник, Лисимах же, искоса поглядев, как тот за нее взялся, громко продекламировал: «Всех он глотает, какую ни схватит». Тут начался меж ними новый спор, о том, какое цитирование считать уместным; много мы услышали таких историй и примеров из таких книг, которых прежде никто из нас не знал, ибо память у здешнего люда столь же крепка, как утроба. Наконец Лисимах, прекращая битву примирением: «Смотри, – говорит, – друг мой, сколь широкое поприще Музам открыло это блюдо! Будем же бодры и сохраним себя для десерта». Тотчас они нашли, к чему еще привязаться, и углубились в новое разыскание, я же, не столько едой увлеченный, сколько зрелищем того, как каждый кусок, словно тело Патрокла, оспоривают в жестоком ратоборстве храбрейшие мужи, спрашиваю соседа, часто ли у них пиры совершаются подобным образом.
– Да почитай что всегда, – отвечает он, – коли соберутся эти трое вместе, а если и нет, каждый из них стоит целого войска; с месяц назад упал на Лисимаха вон тот балдахин, столько пыли подняв, что все пироги будто трауром облеклись, и что ты думаешь – он не позволил себя распутать и вытащить, покамест не перечислил всех примечательных лиц со времен Девкалиона, на которых упал балдахин, затем всех, с кем что-либо приключилось на пиру, доброе или дурное, и не напал на Фортуну в отменно составленной речи с горькими попреками, а потом, повернув знамена, в столь же прекрасной манере не воздал ей хвалу за все блага, коими она нас осыпает. Был у нас один человек, всем усладам предпочетший хорошую бронзу и собиравший ее отовсюду, не жалея издержек; когда же под старость, ослепнув, чужой водился рукою, все ж по сокровищнице своей ходил, ни на кого не полагаясь, кроме своего нюха, от вазы к вазе. Зашел к нему однажды один человек – ибо мы, с позволения сказать, и приезжих водили на него любоваться – державший коринфскую статуэтку в руке, и сбил его с толку: остановился наш слепец и принялся кричать, что этого тут прежде не было. Вот какие люди у нас живут! Подумаешь, что сбился с пути и ненароком в Афины попал, такая кругом кипит палестра учености и лабиринт искусств.
– Знал я одного человека, – промолвил Гермий, – который, будучи поражен такою же тьмою очей, тем же манером брел вдоль стола в поисках хиосского, дабы оно, «смешавшися с Зевсовым ливнем», разрушило его заботы. Вот сколь могущественно в наших трудах упражнение!
Тут захотелось мне съесть чего-нибудь, на чем еще не плясали себастийские Музы. Я приметил блюдо с пирогами приятного вида и запаха и спросил у соседа, что это за пироги и почему о них до сих пор ничего не сказано, словно древние авторы ими пренебрегают.
– Пироги с козьим сыром, – отвечает он, – издавна их любят в нашем краю; и хоть это не тромилейский сыр и не сицилийский из Сиракуз, равно как не любой другой, прославленный комическими поэтами, и не варят их в меду, не посыпают кунжутом, не закручивают, как те, о которых говорит Демосфен, не придают им форму женской груди, как сообщает Сосибий в книге «Об Алкмане», затрагивая женские пирушки, и не едят в преисподней, как у Менандра, а все же тому, кто их отведает, не придет в голову печалиться, что не от Амалфеи они ведут свой род и что Геракл их не едал.