Алкиной
Шрифт:
VIII
По отъезде из Тавия мы путешествовали без приключений, беседуя о вещах, не стоящих упоминания, пока подле одной развилки не встретился нам человек в скромном платье, едущий с несколькими слугами и поклажею в повозке. Нас поразило и то, с какой медленностью шли их мулы, словно седоки не видели причин спешить, и та печаль и унылость, что читалась на лицах путешественников: Гермий, толкнув меня в бок, прошептал, что нам не стоит сворачивать в ту сторону, коли оттуда выбираются с таким видом. Филаммон, приветствовав встречных, пожелал доброго пути и спросил, все ли у них благополучно и не повредило ли путешествие их здоровью и добру.
– Хотел бы я, – отвечал первый, придерживая своего мула и озираясь на повозку с видом такого отвращения, словно в ней покоился позор всей его родни, – чтоб этого добра никогда не видали на свете: из-за него я скорблю о своей жизни, словно она уже завершилась, и стою над своим гробом, как единственный плакальщик.
Филаммон предложил ему, если он не торопится, рассказать, что с ним приключилось: самый рассказ о бедствиях иногда утешает скорбь, к тому же, может быть, и мы, чье ремесло – волновать и унимать людей, сумеем утолить его горе. Тот благодарил Филаммона за доброе намерение. Мы подъехали и обступили повозку, соскучившись по новостям и жаждая слышать историю путника.
– Имя мое Менекрат, – начал он, – а господина моего, которому принадлежит то, что в этой повозке, зовут Ахей. Человек благородный и богатый, и знатность и пышность свою он умножил счастливой женитьбой, сделавшись
– Надо думать, – сказал Сосфен, – там говорилось о пире, устроенном у великого Юпитера в честь рождения Венеры, а также о том, что она озаряет все единством и что Гомер изображает ее сражающейся на стороне слабых, ибо в земных вещах единое слабее множества.
– Именно так, – сказал путешественник.
– И о том, – прибавил Ктесипп, – что именно она, а не кто-нибудь другой, есть причина всякой гармонии и залог того, что все перемены в мире свершаются по установленному чину, что враждебные стихии блюдут непреложный союз, море знает свои рубежи, Феб владычит днем, а Кинфия ночью; словом, тому, что существуют священные связи меж супругами, друзьями, городами и светилами, мы обязаны одной любви, нераздельно владычащей небом.
– Не обошлось и без этого, – сказал путешественник.
– Я почти уверен, – ввернул Гермий, – что в этой речи, коль скоро она была достойна своего предмета, не осталось без внимания и то, что разумно любящего она не оставляет на потеху пернатым страстям, оскверняющим наши пиры, но ведет его, возвышая от отблесков красоты, мерцающих в мире, к красоте, какова она сама по себе, и дает его душе видеть празднества богов, их шествия и глубокие тайны; в этом неизменный ее спутник и общник ее дел – Меркурий с его золотым жезлом, любезный и горним богам, и подземным.
– Вне всякого сомнения, – сказал путешественник. – Но вернусь к моему рассказу. Я встретил статую в амисской гавани, где ее выгрузил наш поверенный, и, убедившись в ее целости, расплатился, а потом нанял подводу и велел со всякою осторожностью упокоить на ней Венеру, обмотанную в три слоя рогожей, пересыпанной стружками. Засим я тронулся в путь и после нескольких дней, прошедших благополучно, добрался до селения, которого называть не хочу, ибо предпочел бы, чтобы всякая память о нем изгладилась. Жители его издавна промышляют птицеловством и достигли в нем редкого мастерства; я упоминаю об этом, поскольку это понадобится для моего рассказа. Придя на постоялый двор, я вверил заботы о моей статуе хозяину, а сам лег спать в комнате, мне отведенной. Хозяин же сперва расположил статую на ночлег в амбаре, но примечая, что к ночи холодает, и боясь, как бы не повредила стужа изваянию, решил перенести его внутрь дома. Итак, он позвал работника, и они вдвоем, ухватив ее за голову и за ноги, оттащили в гостиницу, где хозяин уложил ее в постель и укрыл всеми одеялами, какие оказались под рукою. Засим он оставил ее в покое, уверенный, что заслужил мою похвалу и щедрость. Я же мирно спал, не ведая, что эта ночь разрушит все мои расчеты, благополучие мое уничтожит и доведет меня до отчаяния.
В тот день в селении справляли свадьбу, и надобно вам знать, что новобрачных оставили на ночь не в родительском доме и не где-нибудь еще, но на постоялом дворе: то ли оттого, что хозяин был какою-то им роднею, то ли родительский дом сочли для этого неподобающим местом, то ли у тамошних жителей в обыкновении оставлять супругов там, где надобно платить за постой, – этого я не ведаю и объяснить не берусь.
– Многие сочли бы такое обыкновение отменно философским, – вставил Ктесипп.
– Возможно, – сказал наш рассказчик, – но я не вдаюсь в пояснения, касающиеся городов и нравов, ибо они вас не повеселят, а меня не утешат, а просто передаю все, как оно случилось. Так вот, невесту оставили в какой-то комнате, где она тотчас уснула от усталости, и забыли, где именно. Когда моя Венера лежала в постели под лоскутными одеялами, к ней вошел священник, приходившийся невесте дядей. Он стал у ее изголовья и сказал, что хочет дать ей еще несколько наставлений, покамест есть время и возможность. Он сказал, что все мы – храм Божий и должны вести себя так, чтобы Господь не удалился с негодованием, видя жилище Свое оскверненным; что страх есть основа спасения, а самонадеянность ему помеха, следственно надо, не полагаясь на свою добродетель, во всем быть скромной и осторожной, не разжигая ни в ком похоти из тщеславного желания нравиться; что когда в чьем-то поместье совершается разбой, хозяина, хотя и невиновного, пятнает дурная слава: так же и с человеком, в котором женщина, пусть без намерения, разожжет гибельное для него сластолюбие; что если Бог не создал овец пурпурными, то не потому, что забыл, а потому, что не считал для нас изящное платье необходимостью, и если позволил нам хвалиться чем-либо, то лишь достоинствами души, взяв от стыдливости румянец, украсив губы молчанием, облекшись виссоном целомудрия и в ушах нося не жемчуг, а слово Божье. Потом он вздохнул и сказал, что доселе говорил как слуга Божий, а теперь как дядя всячески увещевает ее оставить легкомыслие и помнить о том, что своею славою, и доброю, и худою, она теперь делится с мужем; что надлежит ей любить одного супруга, ему одному веселить сердце, а других мужчин почитать словно бы ничем; не ходить на пиры и в хороводы, где на висках мирт, а на уме непотребство, а в том, что касается плотской любви, и себя посильно обуздывать, и мужа убедить, чтобы уважал святые дни; если же ей надобен образец в благоразумии, пусть посмотрит на свою тетку, которая, можно сказать, не человек, а Хирон между женами, и не держит свой светильник под спудом, но сияет добродетелью на всю округу. Засим он благословил ее поверх одеял и ушел. Едва священник удалился, в покой прокрался жених, с нетерпением ждавший, когда кончатся дядины проповеди, и, шепча: «Мелисса, сокровище мое» (так звали его подругу, спавшую в соседней комнате), притронулся к одеялам, окутавшим мою Венеру, и погладил ее по плечам и спине. Он называл ее сотней ласковых имен, припоминал все подарки, которые ей делал, и все любезности, коими она ему отвечала, сулил ей несказанные радости и распалялся от своего красноречия. Не утерпевши ждать и решив перейти к делу, он сунул руку под одеяло и потянулся к ее срамным местам, но поскольку моя Венера прикрывала их рукою, супруг же ее был так пьян, что сам себе был худшей помехою, он завяз в одеялах и не пробился далеко. Пообещав, что сейчас вернется с прекрасным колечком, он вышел. Тогда из кучи сена, наваленного в углу для надобности, которая мне неведома, поднялся еще один молодой человек, любовник Мелиссы, оставленный ею ради более настойчивого совместника. Юноша осыпал ее попреками, напоминая о своих заслугах, не утоливших ее алчности. Впрочем, сказал он, это свойство женской природы, и он не станет корить ее за то, что принадлежит всему ее полу, как не стал бы корить реку, для чего она течет,
В ту минуту мне приснилось, что выдра стягивает у меня с ноги сапог; я проснулся и, слыша необычный шум в гостинице, вышел, встревоженный, посмотреть, что там творится и все ли ладно с моей статуей. Я застал Венеру не там, где оставил, а над нею – этого глупца, который только что снабдил ее чужой головой и теперь разглядывал свою работу. Я хотел было оторвать новую голову, но эти люди варят свой клей на совесть, так что если бы они не разбавляли его перед тем, как пускать в ход, все птицы слиплись бы с деревьями, друг с другом и с охотником, и никакая сила на свете не разделила бы их вновь. Коротко сказать, голова сидела так, словно от рождения тут была, я же боялся приложить силу, чтобы не попортить то, чего не исковеркали сельские искусники.
Тут Евфим протиснулся вперед и, поклонясь путешественнику, спросил, не списал ли он случаем у этого юноши, или гостинника, или еще у кого-нибудь состав клея.
– Нет, – отвечал тот, – не о том я тогда думал, да и, правду сказать, скорее бы умер, чем начал одалживаться чем-нибудь у этих людей.
– Очень жаль, – сказал Евфим, – потому что, если он и вправду так силен, иметь его при себе было бы лучше некуда; мало ли что в дороге порвется или развалится.
– Что мне было делать? – продолжал путешественник. – Я бы убил этого малого, если бы это помогло поправить дело. Я призвал хозяина и, показав ему следствия его услужливости, собрался и пустился в путь, призывая на это селение все небесные кары, какие мог вспомнить, кроме безумия, которого там и без меня довольно. Теперь я еду к своему хозяину, отсчитывая дни, кои мне осталось прожить, уверенный, что он не отпустит меня живого, увидев, с каким подарком я к нему пожаловал, как погубил его деньги и насмеялся над его поручением.
С этими словами отпахнув покрывало, он показал нам статую, по-прежнему прикрывавшую свою стыдливость, хотя едва ли бы кто вздумал на нее покушаться: и как ни был печален рассказ нашего нового знакомца, сколько ни вызвал нашей жалости, а все-таки мы кусали губы, чтоб не засмеяться, а иной, отвернувшись, и закашлялся – так смешно было представшее нам зрелище.
– Что и говорить, – молвил Евтих, – дело непростое, а все-таки мне, с позволения сказать, оно не кажется безнадежным. Окажись я в подобном положении, я бы думал не о том, как отвести господский гнев, собравшийся у меня над головою, а скорее о том, как вызвать изумление и добиться похвал: тем ведь и отличается разумный человек, что и в беде найдет свою выгоду. А чтобы мои речи не казались пустой похвальбой, скажу, что я бы не сетовал и не оправдывался, но заставил хозяина поверить, что привез ему статую целой и невредимой, в том виде, за какой он платил и в каком хотел ее водворить на своей философской аллее, а нынешний облик – прямо скажем, незавидный – она приняла неожиданно, чудесным образом и почти что у него на глазах. Еще с дороги отправьте своему господину послание, что-де все у вас благополучно и скоро он увидит свою Венеру столь же прекрасной, как она вышла из моря в керинейской гавани; только одно вас беспокоит – некий молодой человек, увидев случайно открытую статую, влюбился в нее без памяти, следует за вами неотступно и предлагает большие деньги, лишь бы позволили ему провести с ней ночь, и что вы не знаете, чему больше удивляться – безрассудству, в какое впадает юность, или дерзости, с каким она его выказывает; и пусть ваш посланец, если его спросят, рассказывает то же, но другими словами; приговаривайте, что бояться нечего, и внушите своему господину такое беспокойство, чтоб он не мог усидеть на месте и вышел вам навстречу со своими людьми, и хорошо бы это случилось рано поутру. Потом, когда ваша повозка уже будет у него на виду и как бы в руках, пусть из нее выскочит и побежит прочь некий человек, с воплями изумления и ужаса, не забывая рвать на себе волосы; хорошо бы это был свободный и приличного рода, чтобы его не так помяли, когда поймают. Пойманный и спрошенный, пусть он признается и покажет, что был влюблен в статую, но боги показали ему, какого они мнения о его бесстыдстве; пусть будет в выражениях и поступках так убедителен, чтобы никому не хотелось усомниться в его правдивости; я думаю, в этих краях достаточно людей, способных, если с ними сторгуешься, изобразить влюбленность во что угодно. Засим пусть отдернут с Венеры ее полог и увидят, во что она превратилась: тут вам надобно будет показать изумление, и хорошо, если вы начнете упражняться в этом заранее, ведь это дело, требующее навыка. Этот Ахей, по всему судя, человек образованный, ему нетрудно будет припомнить не один случай, когда юноши, не по уму пылкие, влюблялись в статуи, пытались овладеть ими и умирали с горя, если не добивались своего: в Книде вам расскажут, как один безумец обошелся с Праксителевой Венерой, когда сумел, обманув стражей, провести ночь в храме, отчего на бедре у нее по сию пору пятно; помнят и Афины своего Иксиона, который, влюбившись в изваяние Удачи, стоящее близ пританея, обнимал свою любимую, покрывал несчетными поцелуями и, изнемогая от желания, молил городской совет продать ему статую за любые деньги, когда же ему было отказано, украсил ее венками и лентами и, сетуя на судьбу, покончил с собой; да и у меня на родине, коли позволено сказать, один молодой наглец завел привычку, поутру идя на форум, целовать медную статую Гортензия, пока его приятели, такие же шутники, зная, когда он появится, не раскалили к его приходу изваяние, так что он долго потом щеголял в медовых пластырях от ожогов. Не говорю уже о том, сколь часто женщины, влюбляясь в изваяния, рожали детей, похожих не на мать и отца, а на тех, иной раз давно умерших, кому дарованы были площадные почести: такова-то, как учит нас Эмпедокл, бывает сила праздного воображения. Вспомнит твой Ахей и то, какие чудеса бывали в старину со статуями: открой любого историка – увидишь, как изваяния то плачут, то потеют, то отворачиваются с гневом или жалостью, то отвечают: «Пойду» или «Не пойду» полководцу, почтительно спрашивающему, угодно ли богине переселиться в его город. Зная все это, мудрено ли заключить, что ваша Венера обороняла свою стыдливость единственным способом, бывшим в ее распоряжении, – сделавшись столь уродливою, что у самого неистового поклонника тотчас спадет жар любострастия, и отпустив бороду столь густую, что сквозь нее ни один поцелуй не пробьется? После этого, полагаю я, Ахей почтет себя трижды блаженным, коли досталось ему изваяние, поступившееся красотою ради добродетели, и не только не спрячет ее в чулане с паутиной, стараясь поскорее забыть о ней и связанном с нею стыде, но, напротив, со всякою честью и благоговением водворит ее посреди сада и приставит к ней раба в праздничном платье, обязанного каждому, кто допущен в сады, рассказывать эту историю, а самым уважаемым гостям будет пересказывать ее сам. Ты же, почтенный, не только избежишь тяжелого гнева, но сделаешься – верно тебе говорю – зеницей в хозяйском глазу, умей только все это кругло обделать.