Анатомия «кремлевского дела»
Шрифт:
Должно быть, сам тов. Дмитриев не был уверен в том, что Больших злостная контрреволюционерка, так как в оригинале протокола он сначала написал только “отдельные проявления” у нее антисоветских настроений, а потом решил, что этого недостаточно, и “отдельные проявления” выкинул [609] .
В итоге “характеристика” стала выглядеть таким образом: “От Больших мне приходилось выслушивать недовольства положением в стране, в частности, по вопросу о материальном положении. Больших в антисоветских выражениях говорила о положении в тюрьмах, что “много народа сидит без вины”, что в ОГПУ применяются пытки и т. д.”.
609
Там же.
В заявлении Агранович приводит еще ряд примеров вольного обращения Дмитриева с полученными показаниями и затем подытоживает:
Все
Финальным аккордом звучит завершающая письмо фраза:
610
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 254. Л. 6.
Это письмо написано через 40 дней после ареста, потому что только сегодня, в результате очень длительных разговоров, мне предоставлено 1/2 листа бумаги [611] .
Как правило, заявления заключенных в партийные инстанции сопровождались “справкой”, написанной следователем. Так было и в этот раз. В сопроводительной справке Дмитриев просто отмахнулся от жалоб Аграновича и глумливо заметил:
Все, что указывает Агранович об обстоятельствах, сопровождавших его допрос, является ложью и вымыслом и служит одной цели, поставленной им – скомпрометировать следствие. Агранович не дал ответа на главный вопрос – почему же он подписал показания, которые, как он говорит, он отрицал в ходе следствия и отрицает в настоящее время [612] .
611
Там же.
612
Там же. Л. 8.
Действительно, этот момент в заявлении Аграновича не раскрыт. Но можно с известной долей уверенности предположить, что Дмитриев припугнул Аграновича тем, что не подписать протокол может только неразоружившийся враг, с которым и поступать следует соответственно. А советский человек не будет вступать в борьбу с органами советской власти, беспрекословно подпишется под всеми плодами творчества следователя, который лучше его знает, что именно нужно фиксировать в протоколе, и этим заслужит снисхождение. В данном случае получилось так, что Дмитриев почти не лукавил – и Агранович, и Больших “отделались” на этот раз лишь тремя годами ссылки. Дальнейшая их судьба неизвестна, однако, зная судьбу Рудзутака (арестован, обвинен в создании подпольной организации, вредительстве и шпионаже, расстрелян в 1938 году), трудно поверить, что его многолетний секретарь смог избежать плачевной участи.
75
Следствие тем временем готовилось к допросу Л. Б. Каменева. Как уже говорилось, в марте Каменев и Зиновьев были этапированы в Москву из Верхнеуральского политизолятора (заметим, что примерно в это же время, 5 марта, был арестован и помещен в Бутырскую тюрьму старший сын Каменева Александр); в Верхнеуральске они пробыли всего лишь около трех недель (успев до этого побывать и в Челябинском изоляторе). Их продержат на Лубянке до июля, а потом отправят назад (причем Каменева – с новым 10-летним сроком заключения). Допрашивать их было поручено Люшкову и Кагану. Зиновьева допрашивали первым, надеясь получить от него дополнительные показания, с помощью которых можно было бы надавить на Каменева. Григорий Евсеевич, собственно, сам вызвался дать такие показания, узнав от следователей о “кремлевском деле”. Формально, как уже говорилось, Зиновьева этапировали в связи с заявлением (фактически доносом) В. Д. Вуйовича [613] . В принципе, это заявление открывало перед чекистами возможность в перспективе предъявить Зиновьеву обвинение в терроризме (“Чего народу хочется, о том он и говорит”). Но для начала, 19 марта, от Зиновьева потребовали очернить своего бывшего соратника, что он и проделал, даже с некоторым энтузиазмом, стремясь, вероятно, доказать свою преданность руководству ВКП(б) в надежде на снисхождение.
613
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 212. Л. 152–161.
Я должен заявить следствию, что показания, которые дал Каменев суду [по делу “Московского центра”. – В. К.] о том, что он за последние два года не проявлял никакой контрреволюционной активности, – лживы. В действительности между мной и Каменевым в нашей контрреволюционной деятельности за последние 2 года не было никакой
614
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 109. Л. 35.
Все это хорошо соотносилось с ходом следствия по “кремлевскому делу”.
Очень скоро следователи перешли к вопросам о терроре. Они сообщили Зиновьеву, что брат Каменева готовил в Москве теракт над Сталиным, вдохновляясь высказываниями Каменева. Зиновьев был ошеломлен, но все же держался осторожно, и в итоге следователи смогли получить от него лишь следующее утверждение:
Заявлений от Каменева о необходимости применения теракта как средства борьбы с руководством ВКП(б) я не слышал. Не исключаю, что допускавшиеся им, в частности, при его брате Н. Б. Розенфельде злобные высказывания и проявления ненависти по адресу Сталина могли быть использованы в прямых контрреволюционных целях… Контрреволюционные разговоры, которые мы вели с Каменевым и при Н. Б. Розенфельде, могли преломиться у последнего в смысле желания устранить Сталина физически [615] .
615
Там же. Л. 38.
Но, несмотря на всю осторожность, Зиновьев был морально раздавлен. А вскоре, 1 апреля, последовала и очная ставка с Вуйовичем, где Зиновьеву пришлось уже самому отбиваться от обвинений в “террористических намерениях”. Так что, когда тюремщики 11 апреля дали ему в камеру карандаш и бумагу, он записал в своем тюремном “дневнике”, который позже, в июле 1935 года, оставит на Лубянке для передачи Сталину перед этапом в Верхнеуральский политизолятор:
Следствие объявило мне, что брат Каменева Николай Розенфельд уличен и сознался в том, что он, желая “мстить” за своего якобы невинно осужденного брата, готовил покушение на И. В. Сталина. Вот до какого ужаса, вот до какого кошмара дошло дело! От этого ужаса стынет кровь в жилах – в буквальном смысле этого слова. После убийства С. М. К. – покушение на И. В. С.! Вот уже с месяц, как следствие мне это сказало, и еще не было минуты, чтобы мысль об этом кошмарном злодеянии перестала жечь мой мозг… Оказывается, что этот человек (если его можно теперь назвать человеком) нацелился в самое сердце партии и мог причинить такие неисчислимые бедствия и несчастья, при одной мысли о которых сердце готово разорваться. Я не знаю, конечно, никаких подробностей. Знаю только то, что прочел мне из показаний Николая Розенфельда следователь. Но мне ясно, что это злодеяние, предпринятое человеком, близким к Каменеву, во всяком случае, бросит и на меня еще более зловещую тень, чем это было до сих пор. Такова логика вещей. Начав борьбу против партии, руководства, покатившись затем по к.-р. наклонной плоскости, я через такого близкого мне прежде человека, как Каменев, оказываюсь известным образом связанным и с Николаем Розенфельдом. Такова расплата мне. Нет слов, чтобы выразить стыд, боль и ужас, охватывающие меня при мысли об этом [616] .
616
РГАСПИ. Ф. 17. Оп. 171. Д. 215. Л. 64–65.
Зиновьев старался использовать всю мощь своего литературного дарования, чтобы создать впечатление искренности раскаяния, но почему-то все его покаянные сочинения выглядели удивительно фальшиво.
На следующий день, 20 марта, те же следователи (под руководством Г. А. Молчанова) приступили к допросу Каменева. Но допрос не получился – во всяком случае, не понравился вождю, который, конечно, ознакомился с соответствующим протоколом. Следователи особо не напирали, а Каменев лишь выдал дежурное признание:
Контрреволюционные разговоры, которые мы вели с Зиновьевым при Н. Б. Розенфельде, воспитывали из последнего врага советской власти и партии и разжигали в нем озлобление по отношению к Сталину. Я допускаю, что Н. Б. Розенфельд, который был озлоблен моей высылкой в Минусинск и чрезвычайно болезненно на это реагировал, питаясь контрреволюционными разговорами, которые я позже вел с Зиновьевым, в частности, в отношении Сталина, мог дойти до террористических намерений [617] .
617
Лубянка. Сталин и ВЧК – ГПУ – ОГПУ – НКВД. Архив Сталина. Документы высших органов партийной и государственной власти. Январь 1922 – декабрь 1936. М.: МФД, 2003, с. 650.