Анатомия «кремлевского дела»
Шрифт:
Непонятно, почему чекисты в протоколах использовали настоящее время, устанавливая факт работы Лакиды в Кремле – ведь на самом деле Лакида уволилась из Кремля еще весной 1933 года. Видимо, делалось это для актуализации показаний – у читателя должно было создаться впечатление реально существующей угрозы. Так или иначе, но, как и в других похожих случаях, полученных показаний вполне хватило для санкционирования ареста Лакиды. Чекисты пришли за ней 6 марта.
А 7 марта оформили протоколом показания З. И. Давыдовой о Е. И. Лакиде:
О ее причастности к подготовке убийства Сталина я не знаю. Я знакома с Лакидой, но не близка с ней. Я знала, что она работает в личной библиотеке Сталина. Знала об этом и Розенфельд. Розенфельд сама знакома с Лакидой. Обычно, когда Лакида приходила в библиотеку за справками, то по русским книгам она говорила со мною, а по иностранным – с Розенфельд. Вспоминаю,
790
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 108. Л. 58.
С оформлением показаний самой Лакиды не спешили – ничего интересного для следствия получить от нее, видимо, не удавалось. Протокол допроса для отправки наверх составили лишь 17 апреля 1935 года. Но как ни старался оперуполномоченный 2-го отделения СПО Яхонтов, получить серьезный компромат ему не удалось. Лакида призналась, что через Давыдову познакомилась с Розенфельд в 1932 году, но это произошло в связи с тем, что Зинаида Ивановна порекомендовала Нину Александровну для временной работы в библиотеке редакции “Правды” (она и сама в то время подрабатывала в издательстве “Правда”, в редакции журнала “Книга и Пролетарская революция”). Дружбу с Давыдовой Лакида отрицала, уверяя, что с Зинаидой Ивановной “сталкивалась только по делам библиотеки”; при этом все разговоры между ними “ограничивались вопросами библиотечной работы”. Если и говорили о библиотеке Сталина, то лишь с точки зрения “постановки работы” в ней. Пришлось задавать глупые вопросы вроде того, кого из работников Правительственной библиотеки Лакида считает “чуждыми”. Лакида назвала Давыдову, Бураго и Петрову, добавив:
Хотя у меня нет фактов об их антисоветской деятельности, но, сталкиваясь с ними по работе, я чувствовала, что это чуждые люди [791] .
Все это, как говорили чекисты, была сплошная беллетристика. С горя Яхонтов вспомнил о найденных при обыске у Лакиды книгах:
ВОПРОС: Кому принадлежат отобранные у вас при обыске книги?
ОТВЕТ: Отобранные при обыске 7 книг принадлежат личной библиотеке Сталина.
ВОПРОС: Когда были взяты вами эти книги?
ОТВЕТ: В конце 1932 г.
ВОПРОС: Когда вы ушли из библиотеки?
ОТВЕТ: В апреле-мае 1933 г.
ВОПРОС: Разве в течение 2 1/2 лет вы не могли вернуть книг?
ОТВЕТ: Могла.
ВОПРОС: Значит, вы их присвоили?
ОТВЕТ: Свой поступок я считаю преступно халатным. Присвоить книги я не хотела.
ВОПРОС: Но фактически присвоили?
ОТВЕТ: Да [792] .
791
Там же. Д. 111. Л. 129.
792
Там же. Л. 129–130.
Следователь рассчитывал как следует пристыдить Лакиду и добиться от нее хоть какого-нибудь компромата на себя или других. Но та отказалась признать даже такую “малость”, как факт ведения ею контрреволюционных разговоров с другими библиотекаршами. На том допрос и закончился.
По окончании следствия Лакида получила от ОСО три года ссылки и отправилась в Туруханский край.
Двадцать шестого марта 1936 года муж Лакиды А. И. Свидерский обратился с заявлением в Прокуратуру СССР и НКВД, умоляя “проверить ее обвинение, сопоставить обвинительный материал с ее характеристикой и вновь решить вопрос, можно ли считать ее виновной в контрреволюции”. О Екатерине Ивановне муж писал следующим образом:
Это был человек слишком прямой, очень скромный, искренний, лишенный всякой хитрости и корысти. Она никогда не просила о себе. Никогда не добивалась для себя никаких льгот, прибавок. Ей органически чужда была погоня за благами жизни. Она всю себя отдавала работе не из-за каких-либо честолюбивых или других целей, а только из-за глубокого убеждения, что иначе работать нельзя. Даже в кругу близких людей она никогда не допускала критики установленной линии партии. Всегда горячо отстаивала ее. В период самых больших трудностей жизни она никогда не падала духом, наоборот, всех подбадривала, твердо веря, что все трудности скоро пройдут и успехи строительства социализма сделают жизнь легкой и радостной. Все, где бы она ни работала, скажут, что они и намеком не замечали с ее стороны хотя бы малейшего недовольства существующим порядком. А
793
Заявление А. И. Свидерского в НКВД и прокуратуру: https://pkk.memo.ru/letters_pdf/000807.pdf
Заявление последствий не возымело. Через три года после ареста Екатерины Ивановны по “кремлевскому делу” ее вновь арестовали. В базе данных репрессированных указано, что судила ее “комиссия НКВД СССР и Прокурора СССР”, то есть пресловутая “двойка”, рассматривавшая дела в рамках “национальных операций” НКВД. Видимо, Лакида стала жертвой “греческой операции” – она имела фамилию греческого происхождения и точно подпадала под категорию греков, “находящихся на оперативном учете и разрабатываемых”. 14 апреля 1938 года “двойка” вынесла ей смертный приговор.
106
Седьмого апреля 1935 года состоялся небезынтересный допрос бывшего преподавателя Военно-химической академии РККА Г. Б. Либермана. Будучи профессором военной химии, автором книг “Льюсит (Хлорвинилхлорарсины)” и “Химия и технология отравляющих веществ”, Григорий Борисович давно состоял на учете у органов. Неудивительно поэтому, что следователи проявили к нему интерес уже 9 февраля во время допроса В. И. Козырева [794] . Козырев ответил, что знает о таком преподавателе, который, по слухам, был когда-то троцкистом (следователь, фиксируя показания в протоколе, заменил прошедшее время настоящим), и добавил, что в разговоре с ним Михаил Чернявский тоже почему-то интересовался Либерманом, точнее, конфликтом последнего с начальником академии. Больше ничего путного Козырев не сообщил. К расспросам о Либермане вернулись 19 марта на допросе А. М. Сосипатрова [795] . Алексей Максимович подтвердил сведения о конфликте профессора с руководством академии, в котором тот оказался проигравшей стороной; при этом выяснилось, что сам Сосипатров участвовал в травле профессора на стороне руководства. 21 марта о Либермане расспрашивали и Михаила Чернявского. Тот подтвердил, что Либерман – “троцкист”, однако связь с ним отрицал. На допросе 1 апреля Чернявский вновь упомянул Либермана (якобы тот еще в Ленинграде “втянул” начальника научно-исследовательского отдела академии К. Д. Гвоздикова в троцкистскую работу – со стороны чекистов, зафиксировавших эту чушь в показаниях, имела место попытка криминализации служебных взаимоотношений). Уж очень хотелось чекистам арестовать Либермана, поэтому следователи Дмитриев и Черток на том же допросе заставили Чернявского “изменить свои показания” от 21 марта. Теперь Чернявский, уже давно вступивший на путь сотрудничества со следствием, показал, будто со слов Гвоздикова знал о том,
794
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 107. Л. 51–60.
795
Там же. Д. 109. Л. 79–90.
что Либерман ведет активную троцкистскую работу, что Либерман эту работу начал еще в бытность в Ленинграде, что Либерман в Ленинграде имеет несколько троцкистских групп, с которыми он связан до последнего времени… Я всегда подозревал в Либермане крупного подпольного троцкистского деятеля, имеющего значительные связи среди троцкистского подполья в Москве, что среди слушателей Военно-химической академии Либерманом создана троцкистская группа [796] .
796
РГАСПИ. Ф. 671. Оп. 1. Д. 110. Л. 98–99.
Этого было вполне достаточно для ареста профессора. Допрашивали его те же Дмитриев и Черток. Сразу же выяснилось, что Либерман – не просто военный химик, а действительно неравнодушный гражданин. За свое неравнодушие к политическим событиям Григорий Борисович четырежды исключался из партии. Первый раз – в 1921 году “по обвинению в бюрократизме, выразившемся в пренебрежительном отношении к нуждам национальных меньшинств”. В отсутствие соответствующих документов трудно сказать, в чем выразился проступок Либермана. Его, впрочем, быстро восстановили, а в 1923 году, по показаниям самого Либермана, вновь исключили