Анна Каренина
Шрифт:
– То есть как?
Нет, уж если мы разговорились, то объясни мне с философской точки
зрения, - сказал Левин.
– Я не понимаю, к чему тут философия, - сказал Сергей Иванович, как
показалось Левину, таким тоном, как будто он не признавал права брата
рассуждать о философии. И это раздражило Левина.
– Вот к чему!
– горячась, заговорил он.
– Я думаю, что двигатель всех
наших действий есть все-таки личное счастье. Теперь в земских учреждениях
как дворянин, не вижу ничего, что бы содействовало моему благосостоянию.
Дороги - не лучше и не могут быть лучше; лошади мои везут меня и по дурным.
Доктора и пункта мне не нужно, мировой судья мне не нужен, - я никогда не
обращаюсь к нему и не обращусь. Школы мне не только не нужны, но даже
вредны, как я тебе говорил. Для меня земские учреждения просто повинность
платить восемнадцать копеек с десятины, ездить в город, ночевать с клопами и
слушать всякий вздор и гадости, а личный интерес меня не побуждает.
– Позволь, - перебил с улыбкой Сергей Иванович, - личный интерес не
побуждал нас работать для освобождения крестьян, а мы работали.
– Нет! - все более горячась, перебил Константин. - Освобождение
крестьян было другое дело. Тут был личный интерес. Хотелось сбросить с себя
это ярмо, которое давило нас, всех хороших людей. Но быть гласным,
рассуждать о том, сколько золотарей нужно и как трубы провести в городе, где
я не живу; быть присяжным и судить мужика, укравшего ветчину, и шесть часов
слушать всякий вздор, который мелют защитники и прокуроры, и как
председатель спрашивает у моего старика Алешки-дурачка: "Признаете ли вы,
господин подсудимый, факт похищения ветчины?" - "Ась?"
Константин Левин уже отвлекся, стал представлять председателя и
Алешку-дурачка; ему казалось, что это все идет к делу.
Но Сергей Иванович пожал плечами.
– Ну, так что ты хочешь сказать?
– Я только хочу сказать, что те права, которые меня... мой интерес
затрагивают, я буду всегда защищать всеми силами; что когда у нас, у
студентов, делали обыск и читали наши письма жандармы, я готов всеми силами
защищать эти права, защищать мои права образования, свободы. Я понимаю
военную повинность, которая затрогивает судьбу моих детей, братьев и меня
самого; я готов обсуждать то, что меня касается; но судить, куда
распределить сорок тысяч земских денег, или Алешу-дурачка судить, - я не
понимаю и не могу.
Константин Левин говорил так, как будто прорвало плотину его слов.
Сергей Иванович улыбнулся.
– А завтра ты будешь судиться: что же, тебе приятнее было бы, чтобы
тебя
– Я не буду судиться. Я никого не зарежу, и мне этого не нужно. Ну уж!-
продолжал он, опять перескакивая к совершенно нейдущему к делу, - наши
учреждения и все это - похоже на березки, которые мы натыкали, как в троицын
день, для того чтобы было похоже на лес, который сам вырос в Европе, и не
могу я от души поливать и верить в эти березки!
Сергей Иванович пожал только плечами, выражая этим жестом удивление
тому, откуда теперь явились в их споре эти березки, хотя он тотчас же понял
то, что хотел сказать этим его брат.
– Позволь, ведь этак нельзя рассуждать, - заметил он.
Но Константину Левину хотелось оправдаться в том недостатке, который он
знал за собой, в равнодушии к общему благу, и он продолжал.
– Я думаю, - сказал Константин, - что никакая деятельность не может
быть прочна, - если она не имеет основы в личном интересе. Это общая истина,
философская, - сказал он, с решительностью повторяя слово философская, как
будто желая показать, что он тоже имеет право, как и всякий, говорить о
философии.
Сергей Иванович еще раз улыбнулся. "И у него там тоже какая-то своя
философия есть на службу своих наклонностей", - подумал он.
– Ну, уж о философии ты оставь, - сказал он.
– Главная задача философии
всех веков состоит именно в том, чтобы найти ту необходимую связь, которая
существует между личным интересом и общим. Но это не к делу, а к делу то,
что мне только нужно поправить твое сравнение. Березки не натыканы, а
которые посажены, которые посеяны, и с ними надо обращаться осторожнее.
Только те народы имеют будущность, только те народы можно назвать
историческими, которые имеют чутье к тому, что важно и значительно в их
учреждениях, и дорожат ими.
И Сергей Иванович перенес вопрос в область философски-историческую,
недоступную для Константина Левина, и показал ему всю несправедливость его
взгляда.
– Что же касается до того, что тебе это не нравится, то, извини меня, -
это наша русская лень и барство, а я уверен, что у тебя это временное
заблуждение, и пройдет.
Константин молчал. Он чувствовал, что он разбит со всех сторон, но он
чувствовал вместе с тем, что то, что он хотел сказать, было не понято его
братом. Он не знал только, почему это было не понято: потому ли, что он не
умел сказать ясно то, что хотел, потому ли, что брат не хотел, или потому,