Аннелиз

Гиллхэм Дэвид

— Извини, Анна, я не слышала, что ты сказала.

Анна опускает взгляд на грязный пол вагона и разглядывает свои потертые замшевые туфли:

— Пустяки. Я просто разговаривала сама с собой.

Кинотеатр «Биоскоп»

Принсенграхт, 452

Когда они сходят с трамвая, дождь переходит в ливень, так что им приходится бежать по скользкой булыжной мостовой от трамвайной остановки до кинотеатра. В вестибюле у стойки бара сидят последние, еще остающиеся в Голландии канадцы — они ожидают отправки на родину, и им, по-видимому, уже наскучило здесь: еще бы, ведь никто уже в них не стреляет. На их лицах уныние.

Одно и то же — деревянные башмаки, ветряные мельницы, дельфтский голубой фарфор и вонючие каналы. Один из них листает брошюру «Всё об Амстердаме». Он поднимает голову и привычно, по-солдатски, подмигивает Анне. Она смотрит на него равнодушно. В зрительном зале ее накрывает темнота. Пахнет дымом и мокрой одеждой. Лицо теряет всякое выражение. Побаливает живот. Скользкое чувство вины ползет по телу.

Английский киножурнал начинается с фанфар. Голос за кадром сам звучит, как труба, а на экране мировые новости сменяют одна другую. Мир показывает себя миру! Анна вжимается в кресло. Преступления против человечества прожигают экран. Горы трупов на тонущей в грязи равнине. Под Анной разверзается бездонная пропасть. Кружится голова. Она закрывает глаза. Некоторые трупы на экране шевелятся, подражая живым. Голос за кадром звучит торжественно и зловеще.

— Перед вами, — объявляет он, — Бельзен, — и Анна чувствует, как замирает ее сердце. — Город мертвых и живых мертвецов. — Женщина сидит на корточках среди мертвых тел, едва прикрытых тряпьем, и хлебает что-то из миски. Проходят, ковыляя, живые скелеты в рваных робах, потухшие лица бессмысленно смотрят в камеру.

— Что невозможно передать в фильме, так это запах, — говорит диктор, но Анна его чувствует, терпкое зловоние разложившейся плоти. Она видит окруженных английскими «томми» женщин в эсэсовской форме.

— Членам гиммлеровского женского легиона приказано хоронить жертв их бесчеловечных устремлений.

Разлагающиеся тела, высохшие конечности, мешки с костями в погребальных ямах — их бросают туда как мусор. Трупы с раскинутыми в сторону руками скидывают вниз, один на другой. Лежа в лазарете лагеря для перемещенных лиц, Анна с радостью услышала по радио, что эсэсовцев заставляли хоронить трупы с явными следами болезни голыми руками без перчаток. Но теперь, увидев это полное презрение ко всему человеческому, угрюмое отвращение, отпечатанное на лицах, когда они хватали каждый труп за запястья и щиколотки и бросали в ямы, Анна приходит в ярость.

— Анна, хочешь уйти? — негромко спрашивает Мип. — Может быть, уйдем?

Неожиданно она видит лицо Марго на каждом из трупов. Вон тот, он может быть ей? Или этот? Или та, скользящая в открытую могилу, она тоже может быть Марго.

Ей хочется кричать. Нырнуть в полотно экрана и накрыть постыдную наготу сестры одеялом. Крикнуть эсэсовским ведьмам: «Уберите от нее руки, вы, грязные свиньи!»

Или она вправду кричит: ведь в следующий момент она сознает, что стоит с дрожащими руками и эхо этого крика гремит у нее в голове.

Мип бысто встает и ведет Анну по проходу.

— Тебе ничего не грозит, ты в безопасности, все в порядке, — бормочет она. — Анна, все кончено, все кончено.

Но на экране все еще далеко не кончено. Солдат, прикрыв лицо платком от вони, ведет бульдозер, тела, захваченные и толкаемые широким ножом машины, вяло поворачиваются в грязи.

— Пусть никто не посмеет сказать, — провозглашает диктор, — что этих преступлений никогда не было.

Вырвавшись от Мип, Анна выбегает из кинотеатра под дождь. Она в отчаянии пытается убежать от собственной паники. Бульдозер остался позади, он сбрасывает трупы в яму, но его нож преследует ее по пятам. Она слышит, как кто-то кричит. Велосипедист виляет на скользком булыжнике, тело Анны теряет опору. Она падает, встречая сопротивление только воздуха, и летит, летит, пока не пронзает поверхность воды. Ее тело стремительно идет ко дну — она в канале. Воздух распирает тело от живота до груди.

Глаза закрыты, руки и ноги беспорядочно бьют по воде, образы измученного трупа Марго вымываются из сознания. Если она прекратит, то просто утонет. Но может ли она остановиться? Может ли? Давление пытается выжать из ее груди последний литр воздуха, ноги бьются о пустоту. Пола здесь нет. Одно бесконечное погружение. Туда, ко дну, где заканчиваются переживания, где растворяются страх и боль. Паника утихает. Раскрываются глаза, у губ вскипает дыхание. Там внизу ее ожидает ангел смерти. Но прежде чем сдаться — вторжение. Вторжение! С ней Марго, она соскальзывает в воду бритой головой вперед, а вокруг ее рук раздувается лагерный свитер с плавающей звездой Давида. Ясные глаза распахнуты. Она раскрывает рот, но ни один пузырек не выскальзывает из него. Она говорит, в то время как она говорит:

Анна, если ты умрешь, мы тоже умрем с тобой.

Толчок. Толчок в сердце Анны.

Если ты умрешь, мы тоже умрем с тобой.

Остался только один выдох.

Если ты умрешь…

Единственный выдох.

…мы умрем с тобой тоже.

Марго растворяется в темноте, но с последним пузырьком воздуха в легких Анна отталкивается вверх, противясь тьме. Она поднимается к полоске света. Вверх, вверх, вверх — пока она не вырывается на воздух, и дождь жалит ее глаза и лицо.

Она с трудом размыкает веки. Холодный металл жмет то здесь, то там. Запах спирта. Над ней склоняется мужчина. Мощная челюсть. Освобождает уши от стетескопа. Из ушей растут волосы.

— Я вижу, вы вернулись в страну живых.

Анна пробует пошевелиться, тупая боль напоминает о себе. Она оставляет попытки сесть и лежит тихо.

— Каков ваш вердикт, доктор? — спрашивает Дасса. Доктор прячет стетоскоп в потертый кожаный футляр.

— Пациент будет жить, — констатирует он. — Что вам нужно сейчас, барышня, так это отдых. — Выпрямляясь в полный рост, говорит: — Я выпишу рецепт. — Затем, обращаясь к Дассе: — Успокоительное, чтобы она лучше спала.

Когда, проводив доктора до двери, Дасса возвращается в комнату, Анна уже повернулась на бок лицом к стене. Она одета в пижаму и чувствует себя совершенно обессиленной, словно участвовала в многодневных гонках. Озноб постепенно уходит.

— А где Пим?

— Он скоро будет, — отвечает Дасса. В ее голосе начинает звучать неподдельный интерес.

— Так вот куда ты хочешь уехать?

Подняв взгляд на фотографии небоскребов, приклеенные к стене, Анна обозревает Королевство Манхэттен.

— Да, — коротко отвечает она.

Дасса кивает, продолжая разглядывать башни и железобетонные каньоны.

— Я родилась и росла в Берлине. Очень большом городе. Большом и современном. Но это, — говорит она, — это город из другого мира…

— Хеллоу, — слышит Анна приветственный голос Пима, возникшего на пороге в плаще и мягкой фетровой шляпе. Кожа на его лице кажется выбеленной. Опуствшись на колени у ее кровати, он берет руку Анны.

— Дитя мое, — говорит он, словно начиная проповедь. — Моя дорогая, любимая дочка.

— Пим, — шепчет она, открывая ему объятия. — Мне так жаль.

Ее щека увлажняется.

— Аннелейн, тебе не стоит извиняться.

— Нет, стоит, стоит, — она сглатывает ком в горле. — Я не та дочка. Я не тот человек, за которого ты меня принимаешь.

— Анна! — говорит он и качает головой. — Ты всегда будешь моей любимой дочкой.

— Нет, ты не понимаешь.

— Я все отлично понимаю.

— Я оставлю вас вдвоем, — говорит Дасса.

— Спасибо тебе, Хадасма. Спасибо. — Он поворачивается к Анне и повторяет: — Я все отлично понимаю, Анна. И благодарю Бога, что он надоумил меня послать тебя на уроки плавания, когда ты была еще маленькая. Все эти медальки, которые ты заслужила, пошли нам на пользу.