Атаман Устя
Шрифт:
Онъ умышленно очаровывалъ пріятеля атамана ради спасенія жизни, а околодовалъ и влюбилъ въ себя красавицу-казачку. Диковинный случай и странная судьба! Но одно, слава Богу, — врно: онъ спасенъ; она его не выдастъ разбойникамъ; онъ не одинъ даже убжитъ отсюда, а вмст съ удивительнымъ атаманомъ.
— Скажи… зашептала Устя… я теб не противенъ. Любъ я теб хоть малость самую…
— Противенъ! Любъ! разсмялся Засцкій. — Нешто такъ говорятъ женщины.
— Привыкъ, привыкла! Скажи: я теб не противна? Можешь ты меня полюбить хоть малость, хоть на одинъ годочекъ; больше мн не надо… Я годикъ поживу такъ и уйду умирать куда-нибудь, за
— Нечего мн сказывать, Устя. Такую, какъ тебя, кто-жъ не полюбитъ?…
Двушка прижала губы къ его губамъ и шептала:
— Вотъ и все!.. Вотъ… Мн теперь хоть завтра помирать!.. Не обидно!
XVIII
И чрезъ три дня посл этой роковой для Усти ночи, когда было уже за полдень, къ хат эсаула, все по-прежнему не выходившему отъ себя, бжалъ старый Ефремычъ изъ всхъ силъ и бросился къ двери, какъ шальной. Орликъ вскочилъ при вид дядьки.
— Что? вскрикнулъ онъ, прочтя на лиц его какую-то страшную всть.
— Эсаулъ, помоги, помоги…
И Ефремычъ, задохнувшись, слъ на лавку и замахалъ руками.
— Живъ атаманъ, живъ? закричалъ наступая Орликъ, боясь уже услышать всть о смерти.
— Живъ, живъ… Что ему?
— Ну, говори, что? Чего-жь тогда пугаешь…
И все остальное, что можетъ услышать Орликъ, уже показалось теперь пустяками.
«Покуда Устя жива да здсь въ поселк, думалъ онъ, такъ еще стой міръ Божій! Вотъ кабы ея не стало, ну, тогда ничего мн не нужно; хоть свтопреставленье зачнись, глядть буду и бровью не поведу».
— Эсаулъ, бда бдовая, заговорилъ Ефремычъ отдышавшись. Помоги. Что сидишь! Порши же дло скоре! Странникъ-то — вдь солдатъ, служивый, деньщикъ его, изъ Саратова пришелъ. Не странникъ, а деньщикъ, либо дядька.
— Я ничего не пойму! Какой странникъ?
— У насъ второй день живетъ. Вотъ то-то, сидлъ ты тутъ заключенникомъ, а я отлучиться боялся; вотъ и не вдаешь ты ничего. Слушай.
И Ефремычъ, понемногу успокоившись и отдохнувъ, началъ толково.
— Пришелъ къ намъ вчера объ утро странничекъ, старикъ, толкнулся, проситъ пустить… Я, встимо, хотлъ его гнать; гд тутъ съ нимъ теперь возиться… Атаманъ въ окно… Ну, ужъ какой нын она атаманъ!! Устя въ окно его увидла и тоже крикнула: гони! А этотъ сталъ молиться… Барчукъ-то услыхалъ и тоже въ окно глянулъ… И что у нихъ съ Устей было — не знаю, но атаманъ приказалъ тотчасъ впустить стараго и прямо на верхъ къ себ… Ну, вотъ и все…
— Все? воскликнулъ Орликъ нетерпливо.
— Постой, покуда все… это вчера… Ну, вотъ остался этотъ странничекъ у атамана… у нея на верху; накормила она его и оставила тамъ у себя. Меня сомнніе взяло — чудно это. Лазалъ я три раза на лстницу послушать, что они втроемъ говорятъ… да вотъ, дьяволъ, кажинный разъ, какъ ты ползешь, а она завоетъ волкомъ.
— Кто?
— Да лстница, дьяволъ, скрипитъ! Какъ заскрипитъ, Устя ко мн: теб, князь, чего надо?… Тьфу! да и только. Ну, скажешь что пустое ей въ отвтъ и пойдешь назадъ, не слыхамши ничего. Ночевалъ старый у меня въ кухн… Я сталъ съ нимъ бесдовать пробовать… ломается и изъ себя корчитъ богомола. Вишь, онъ изъ Кіева, отъ святыхъ мстъ… Я его ну спрашивать о Кіев, будто не знаю ничего. А я же вдь три года тамъ выжилъ. Ну,
— Зачмъ? Не знаю. Сказывай, отозвался Орликъ.
. — На гор мшокъ съ деньгами зарылъ онъ передъ битвой и по сію пору не отрывалъ еще. Теперь собрался. Стало нужно. А почему нужно?
— Ну, ну, говори.
— Вотъ ушелъ атаманъ, а они двое, барчукъ и странничекъ, сидятъ на верху, въ горниц. Я на лстницу тихо, тихо… Ползъ я ползъ, почитай, ей-ей, ровно часъ времени, чтобъ она, дьяволъ, опять не завыла… Ну, все-таки скрипнула разъ, окаянная; да они видно не слыхали. Влзъ я, къ двери, ухомъ къ дыр и слушать… Ну, и слушалъ… По сю пору сердце въ нутр трясется. Николи въ жизни такого не бывало, есаулъ.
— Да что услыхалъ-то? Ну! — закричалъ Орликъ.
— Бжать они собрались… Вотъ что!..
— Капралъ съ деньщикомъ?
— Дьяволъ ихъ уноси! Да Устя-то съ ними, вотъ что, эсаулъ. Устя съ ними сбирается! Они это промежъ себя говорили; да я и смекаю, что это правда. Она кой-что у меня спрятанное вчера еще потребовала. Да вотъ за деньгами на гору пошла… Понялъ?
Орликъ перемнился въ лиц, провелъ рукой по глазамъ и, будто зашатавшись на ногахъ, слъ на скамью.
— Вотъ я къ теб и бросился, какъ угорлый. Бда. Помоги, эсаулъ. Да скоре, родной. Могутъ сейчасъ вотъ уйти.
— Нтъ. Нечему тутъ помогать. На то ея воля, глухо проговорилъ Орликъ. Я это поршилъ, а то бы нешто сталъ я недлю ждать. Я, Ефремычъ, поршилъ за эту недлю, если Устя уйдетъ за нимъ — покончить съ собой!..
— Что ты? Что ты? Очумлъ, что-ли? вскрикнулъ Ефремычъ.
— Что я ей?.. Отецъ, братъ, командиръ, что-ль, какой. Ея воля. Полюбился ей капралъ, хочетъ она за нимъ въ городъ уходить и эту песью жизнь бросить… ну, что-жь! Таланъ ей да счастье! Господь съ ней!.. Я изъ зависти гршить не стану. Я же звалъ сто разъ уходить эдакъ, бросивши вашу братію. А теперь не со мной — такъ мн злобить? Нтъ! Во мн честь тоже есть… Я вдь не изъ холоповъ уродился!.. А вотъ себя теперь покончу.
— Пожалй Устю. За что же ей пропадать, горячо произнесъ Ефремычъ, не ради насъ, такъ ради ея самой. Вотъ я что… Аль души въ теб нтъ. За что ей плети-то да Сибирь видть.
— Онъ ее защититъ въ город. Будетъ любовницей, такъ будетъ въ шелку ходить, а не будетъ на помост голая у палача въ рукахъ кричать.
— Они ее предадутъ въ намстническое правленіе и казнятъ.
— Ты говоришь. А я, напротивъ, сказываю…
— Они сами говорили.
Орликъ взглянулъ на Ефремыча такими глазами, что дядька всталъ съ мста.
— Да ты же не понялъ, эсаулъ; въ томъ-то вся и сила. Они двое смялись да радовались, что атаманъ-двица влюбилась, спасаетъ его отъ смерти у насъ, да и сама-то за нимъ увязывается бжать.
— Они говорили?
— Капралъ говорилъ. Какъ въ городъ, то сейчасъ красотку въ острогъ. И сраму не будетъ, а слава одна. Сказать, молъ, въ город, что умысломъ двк въ полонъ отдался, да изъ нея любовницу сдлалъ и привелъ въ городъ, чтобы за служивыхъ убитыхъ она отвтъ на площад дала.
— Это онъ говорилъ?! вскрикнулъ Орликъ, подымаясь съ мста.