Атаман Устя

Салиас Евгений Андреевич

XVII

Давно уже весь поселокъ спалъ крпко. А въ горницахъ дома, у развалины, все еще былъ, какъ всегда въ это время, свтъ… Атаманъ и капралъ сидли за столомъ; остатки ужина были не прибраны и, судя по нимъ, видно было, что пища атамана измнилась за это время. Видно, онъ ничего не жаллъ для своего гостя-плнника. Все, что было въ погреб, въ клтяхъ, въ саду и огород, и что нашлось на блян богатаго купца, и что сохранилось отъ прежней добычи — отъ курицы и баранины до огородныхъ овощей, отъ арбузовъ и яблоковъ до орховъ и пряниковъ — все было тутъ; а въ придачу ко всему подана бутылка романеи изъ полдюжины тхъ, что когда-то, чуть не годъ

назадъ, были найдены въ тарантас убитаго прозжаго и сохранялись у атамана въ погреб на случай чьей-либо хворости. Вино роспилъ капралъ и слегка повеселлъ, заставивъ и атамана выпить стаканчикъ. Уст тоже ударило въ голову съ непривычки, и съ румянымъ лицомъ, блестящимъ взоромъ, она боле смло глядла въ лицо молодого капрала и, словно околдованная впивалась глазами въ него. Но не вино, а его каждый взглядъ, каждое слово, каждая усмшка красивыхъ губъ, каждое тихое и мягкое движеніе блыхъ рукъ — вотъ что давно, изо дня въ день, опьяняло до потери разума молодую казачку, вотъ отъ чего горла она какъ въ огн, глядла и усмхалась будто сквозь туманъ колдовства и тайныхъ чаръ кудесника. Такъ засиживались они всякій вечеръ; онъ говорилъ, она слушала. Такъ было и теперь. Но сегодня она будто ждала чего-то. Она не уходила къ себ въ горницу и не собиралась даже уходить, хотя на двор было давно уже за полночь. Но чего-жь ждала она мыслью, сердцемъ, всмъ существомъ своимъ? Она сама не знала!.. Ей хотлось ужъ давно, а сегодня сильне, чмъ когда-либо, — сознаться, сознаться; хотлось крикнуть ему:

— Какой я парень-атаманъ! Я двица, казачка я съ Дому! И я помираю, люблю тебя!

Устя сидла въ одной красной рубах, снявъ свою турецкую куртку, которая всегда хитро скрывала ея женскій станъ и грудь.

Капралъ, какъ всегда, всякій вечеръ, сидлъ передъ ней на лавк за столомъ, тоже сбросивъ камзолъ и кафтанъ, въ одной распахнутой шелковой рубах. На блой, какъ снгъ, груди его, на золотой цпочк сіялъ въ лучахъ свчи цнный образокъ — благословеніе матери.

Онъ разсказывалъ опять въ сотый разъ атаману о себ, о родныхъ, о богатой усадьб ихъ, объ его жизни въ город, о намстник и о мечтаньяхъ по служб… обо всемъ говорилъ, будто напвалъ онъ, что только на умъ приходило… а она слушала, мля!..

И другой міръ широко разверзался предъ Устей, видвшей лишь красноярскую станицу, да ростовскій острогъ, да грязныя астраханскія улицы съ калмыками и пылью вонючей на всемъ.

На этотъ разъ капралъ разсказывалъ, какъ веселится дворянство въ Саратов по домамъ и въ «редут». Плохо поняла Устя и переспрашивала. Засцкій сталъ объяснять атаману, что такое «редутъ», гд собирается одно дворянство, пляшетъ подъ музыку или играетъ въ карты. Все горитъ въ огняхъ; барыни и двицы, въ блыхъ башмакахъ, танцуютъ въ пудреныхъ парикахъ съ голыми руками и плечами.

— Съ голыми плечами?! ахнувъ, вопросила Устя.

— Такъ полагается! Когда създъ большой и гостей всякихъ много, барыни должны быть съ голой грудью, объяснилъ Засцкій.

— Что ты! Да коли много народу, тутъ-то и не оголять себя! Срамота вдь это. Это ты меня морочишь, ради смху.

Капралъ разсмялся весело.

— Такъ полагается. Ей-ей. Оно красиве. Особливо для молодыхъ двицъ. Мы для параду надваемъ новое платье и парики получше… А барыни и барышни платья легкія и красивыя изъ всякихъ атласовъ съ шитьемъ дорогимъ, шелками и золотомъ. И равно для параду плечи и грудь оголяютъ, сзади и спереди вотъ до сихъ поръ открыто! показалъ онъ на себ.

— Мн бы лучше удавиться, воскликнула Устя порывисто, чмъ дать себя при народ оголить, чтобъ чужіе люди видли голое тло. Да, избави Богъ, ни за какія деньги…

— Да вдь не мы…

это двицы такъ… Ты бы, встимо, не могъ. Это была бы и впрямь срамота; а женскій полъ завсегда такъ длаетъ, и обычай этотъ еще при цар Горох, какъ сказывается, былъ на свт.

— Съ голой грудью? На народ! качала Устя головой.

— Ахъ, Господи! Да не вся же грудь открыта; ты меня, атаманъ, все не понимаешь.

Засцкій поднялся и подошелъ къ Уст.

— Не эдакъ же вотъ голыя он по поясъ; женскому полу эдакъ нельзя… Вотъ здсь крутомъ идетъ воротъ, а здсь должно быть закрыто.

Онъ обхватилъ неожиданно атамана за спину, а другую руку положилъ на грудь.

— Двица вотъ здсь не можетъ, какъ мы…

И смолкъ, отступилъ вдругъ капралъ. И сталъ, какъ вкопанный, замеръ на мст, какъ истуканъ, и глаза выпучилъ…

Лицо Усти, которая было закинула назадъ голову къ нему и улыбаясь глядла на него, вдругъ запылало, покрываясь пунцовымъ румянцемъ.

— Атаманъ. Да какъ же это?.. пробормоталъ Засцкій, какъ пораженный громомъ.

И будто не вря себ, онъ снова двинулся къ Уст: но она пугливо отстранилась отъ него и, будто теряя силы, прошептала едва слышно:

— Я понялъ. Знаю… Да… Садись…

— Да я не про то!.. Мн почудилось… заговорилъ Засцкій и опять смолкъ.

Поглядлъ онъ въ лицо и на станъ атамана зорко и пристально, и сразу точно туманъ какой вдругъ разсялся предъ нимъ или завса упала съ глазъ…

— Ахъ, я дурень, дурень! воскликнулъ онъ. Да вдь мн же давно чуялось это. Съ перваго дня ты мн чуденъ казался. Я все путался въ мысляхъ, что за притча… чутьемъ я взялъ, да чутью не поврилъ…

Засцкій отошелъ и смущенно слъ на мсто.

Устя, тяжело переводя дыханіе, потупилась низко надъ столомъ: наступило молчаніе.

Когда Устя подняла глаза и взглянула черезъ силу въ лицо капрала, его загорвшійся инымъ свтомъ взглядъ охватилъ ее всю, какъ полымя.

Онъ не такъ уже смотрлъ, какъ за минуту назадъ. Онъ не такъ улыбался… она робла его теперь.

Да, Устя, кидавшаяся въ битвы, какъ лихой казакъ, теперь оробла и затрепетала, сраженная совсмъ. Онъ смотрлъ на нее какъ на женщину! и этого взгляда было довольно, чтобы сломить въ ней остатокъ воли и силъ. Устя не выдержала; она закрыла лицо руками и будто отъ горя закачала головой, уронивъ локти на столъ.

Черезъ мгновеніе она вскрикнула робко, вздрогнула и онмла. Дв руки обхватили ее, и лицо… его милое лицо клонилось къ ея лицу; его дыханіе теплое вяло тихо надъ ея ухомъ; онъ что-то говорилъ ей тихо, но какимъ-то голосомъ, проникающимъ глубоко въ нее.

Устя затряслась отъ вырвавшагося рыданія, и слезы ручьемъ брызнули изъ глазъ на руки, которыя она крпко прижала къ лицу, будто въ этомъ была вся защита ея отъ всего.

— Чему же ты, Богъ съ тобой! заговорилъ онъ;- я не пойму!.. Горько теб здсь жить, такъ скажи слово, уйдемъ отсюда, я тебя въ городъ съ собой увезу и прощеніе выхлопочу — другой жизнью заживешь. Я даже возьму тебя къ себ въ домъ; у меня будешь… Устя, да полно же, скажи же, почему ты плачешь, Устя.

Онъ крпче обхватилъ ее; и жалость къ ней, а то и еще что-то, вдругъ сказавшіяся въ молодц-сердцед, заставили его прильнуть губами къ ея лицу и все въ ней заволоклось мглой очарованія… Только одно сказалось порывомъ: замирая и горя стыдомъ, двушка отняла руки отъ пылающаго и мокраго лица и бросила ихъ ему на плечи, а чрезъ мгновеніе прижала его лицо къ своему и цловала безъ конца. Капралъ-сердцедъ и городской ухаживатель тутъ только понялъ все… Чему онъ обязанъ жизнію. Чмъ были чудны рчи этого атамана, что сквозило въ его странномъ взгляд, съ перваго дня. Почему зарыдала она теперь…