Август, воскресенье, вечер

Ру Тори

— Нет! Ты же знаешь, что будет. Он отыграется и втравит тебя в какое-нибудь дерьмо. Пожалей маму!

«…И меня», — добавляю мысленно.

— Ладно. — Волков примирительно пожимает плечами. — Это я залетел в твою сказку, и диктовать условия пока не вправе.

Мы садимся на штабеля брошенных отцом досок, так и не ставших беседкой, и подставляем свежему ветерку разгоряченные лица.

— Кстати, а Рюмин завтра не едет! — я спешу хотя бы частично реабилитироваться за утренний провал и шучу: — Парень он хозяйственный, погряз в домвшних делах…

— Это хорошо? — уточняет Ваня, внимательно и напряженно наблюдая за моей

реакцией, и я улыбаюсь: — Конечно, это хорошо! Он душнила и временами сильно достает. Ты говорил о безусловном доверии, но между мной и Илюхой нет его и в помине! Есть взаимные обязательства, обещания, данные в детстве… Я знаю его как облупленного, но меня все сильнее подтачивает мысль, что недавно наши дорожки разошлись.

Может, мне чудится, но Ване нравится мой ответ. Он понимающе кивает, упирается затылком в гаражную стену, прикрывает глаза и… будто ставит на паузу бег неумолимого времени. Я в необъяснимом трепете пялюсь на его тонкий, сотканный из солнечного света профиль, на длинные темные ресницы, подрагивающие в такт размеренному дыханию, на губы, которые так хочется поцеловать… Я все еще не могу до конца поверить в чудо, что этот пришелец реален.

Из-за короткого общения с Ингой и предстоящей поездки с ее мамой меня натурально изводят вопросы: простил ли Ваня обидчиков Ксюши? Если да — почему? Если нет — при каких условиях посчитал бы это возможным…

И я пищу:

— Вань… А что бы ты хотел получить от тех, кто травил твою девчонку там, в Москве?

— Точно не самобичевания или извинений, — все так же расслабленно, в полудреме бормочет он, но я не отстаю:

— А что тогда может сработать?

— Я об этом не думал, — Волков возвращается в бренный мир, моргает и рассматривает меня необычайно светлыми, янтарными глазами. — Их конченые поступки уже не исправить. Пусть хотя бы впредь ведут себя как люди.

— Что бы это ни значило… — зачарованно шепчу я.

— Что бы это ни значило, — соглашается Ваня и, поняв, по какой причине я к нему пристаю, хмуро напоминает: — Только не забывай, что, если брать на себя ответственность за поступки других, можно и не вывезти… Кстати, твой отец больше не появлялся?

Мне льстит, что он не забыл о моих раскладах и верно распутал причинно-следственные связи. Что вполне искренне беспокоится и ведет себя, как по-настоящему близкий человек.

— Не-а. Забил, и это тоже замечательно! — я старательно сушу пальцами волосы, подавляю ухмылку, и зудящее, дурацкое любопытство рвется наружу и нестерпимо горчит на языке. — А что с твоим отцом? Ты никогда о нем не говорил.

Я жду, что Ваня закроется, возведет свою фирменную стену отстраненности и пресечет мою тупую болтовню, но он переводит взгляд вдаль, на синее небо за блестящими крышами и вздыхает:

— Мама не любит поднимать эту тему. Он умер, давно, и мне, якобы, больше ничего не нужно о нем знать. Это туфта, конечно, но у моей мамы несгибаемый характер. Ее «нет» невозможно обойти, остается лишь ждать. И я жду — почти восемнадцать лет. Когда стану совершеннолетним, сделаю необходимые запросы в МВД или в архив и попробую разузнать об отце хоть что-то.

Видимо, Волков пошел в мать не только внешностью — он ничем не выдает волнения, но, по дрогнувшим уголкам губ, я все же его распознаю. Ваню страшно мучает тайна его происхождения, а неведение о том, кто он на самом деле, постоянно, с самого детства, выталкивает

его за круг счастливых и не одиноких людей.

Не выдержав, я убираю мягкую прядь с его лба и случайно касаюсь кожи. Краснею и отдергиваю руку, но Ваня ловит ее и крепко сжимает: с сожалением, с обещанием рая или с признательностью — я не знаю. Да и не желаю уточнять.

— Вань, можно я как-нибудь зайду к твоей бабушке? — осторожно заговариваю я, снова вглядываясь в окно Анны Игнатовны. — Мне бы хотелось, как раньше, рассказать ей, как идут мои дела. Мне бы хотелось извиниться за… все. Мне бы хотелось показать ей, что я изменилась.

— Почему нет? Думаю, она очень обрадуется. Приходи, мы будем ждать.

* * *

Я бросаю в рюкзак бутылку воды, тонкую ветровку и белую бейсболку и как подкошенная валюсь на кровать. Я абсолютно без сил: вымотана утренним извинением Илюхи и фейерверком эмоций, подаренных Ваней во второй половине дня. А еще я несказанно рада, что завтра Рюмин не едет — плевать, как это меня характеризует.

Мама взахлеб болтает с тетей Яной — обсуждает какого-то странного клиента, настаивавшего на мужском маникюре и, под ее монотонную болтовню, веки наливаются свинцом и слипаются.

Но просыпаюсь я намного раньше будильника — от приглушенных, встревоженных голосов, доносящихся с улицы. Отрубившись, я забыла зафиксировать ручку на раме, и ночной сквозняк настежь ее распахнул, попутно обеспечив отличную слышимость. Сажусь на кровати, не слишком успешно продираю глаза и, вытянув шею, всматриваюсь в происходящее в соседнем дворе. Снаружи только разгорается рассвет, синие тени лежат на траве и дорожках, в приоткрытом окне террасы колышется кружевная занавеска, но в комнате Вани темно, и шторы плотно задвинуты. У калитки Волковых белеют две фигуры — мать Илюхи, пошатываясь, то и дело поправляет кружевную блузку и машет руками, а тетя Марина кутается в махровый халат, наброшенный поверх ночнушки, и сверлит гостью тяжелым взглядом.

— Ты в чем меня обвиняешь, стерва? — вопрошает тетя Таня заплетающимся языком и опять взмахивает рукой. — Ничего нового Игнатовне я тогда не сказала. Может, тебе просто не надо было бросать на произвол судьбы пожилую и больную мать?

— Как ты можешь? — ахает Волкова. — Ты даже скорую не вызвала, хорошо, что рядом были учителя. Димка не будет врать! Он и Тома Ходорова — самые человечные из вас, подонков.

— Че ты сказала, святоша хренова? А, так ты строишь свое обвинение на россказнях какого-то опустившегося алкаша?

— Да весь поселок говорит об этом, Тань.

— Люди вообще многое говорят. Например, обвиняют ни в чем не повинных людей в преступлениях, хотя у самих рыло в пуху, да, Марин? — не сдается тетя Таня.

— Ты же знаешь: это было. Это было, и Толя твой сам не раз подтверждал.

— А я про другое! — мать Илюхи заводится все сильнее и, если бы была трезвой, точно бы ринулась в драку. — Зачем твой пацан моего Илюшку достает? Обвинил в том, что тот разгромил теплицу, а сына никогда бы не сделал такого! Сначала провоцирует Илью на драку, а потом сливает в чаты видео, выставляет виноватым и шантажирует. Мой Илюша сам не свой, потерял интерес к жизни. Пластом на диване лежит, даже завтра с классом на экскурсию не едет. Лучше воспитывай сына, Марин. Он у тебя тот еще шакал.