Август, воскресенье, вечер
Шрифт:
Очень скоро мы оказываемся в привычной реальности — ржавый поезд, который никуда не укатится, тревожная рябь на воде, старая кирпичная школа… Рюмин, видимо, уже освободившийся от огородной повинности, в компании прихвостней сидит у курилки и смачно харкает в траву. Он приветствует меня кивком головы, скалится, но не встает и не отбрасывает тлеющую сигарету.
Оно и к лучшему. Пусть и дальше треплется с Аитовым и Владиком, а меня, хотя бы сегодня, не достает.
Классная просит Ваню отнести в спортзал инвентарь, а я на ватных ногах ковыляю домой — вместо черных ворон в кронах сосен щебечут
Запыхавшийся Илюха нагоняет меня почти у ворот и цепляется за рукав марлевки:
— Лерка, постой. Есть разговор.
— Давай потом? — я раздраженно закатываю глаза. — Илюх, я страшно устала, меня искусали комары, мне вынесли мозги занимательными фактами о зубрах!..
— Это быстро, просто ответь! — я замечаю, что Рюмин какой-то дерганый, мутный и бледный, но не успеваю выстроить в сознании блок, и он хрипит: — Просто скажи, моя радость, как в твоей комнате оказалась его гребаная толстовка?
* * *
Глава 42
— Только не гони, что мне показалось, или что ты не понимаешь, о чем идет речь! И я, и мои кенты прекрасно видели, во что одет этот слизняк! А ты тете Томе наплела, будто толстовку с таким принтом у тебя забыл я! — напирает он, оттесняя меня к забору, и я в ужасе вжимаю голову в плечи.
В надежде выиграть пару секунд, усердно роюсь в кармане ветровки в поисках ключей, нарочно несколько раз промахиваюсь мимо скважины, долго сражаюсь с замком, но проклятая калитка все же открывается раньше, чем я успеваю подобрать нужные слова. И я опять расписываюсь в собственном бессилии: я боюсь все сломать, спровоцировать Илюху на агрессию и навредить этим Ване, не хочу впускать Рюмина в наш — только наш! — светлый и яркий мир, я опустошена, выведена из равновесия и не готова к тяжелым признаниям.
— А быстрее никак? — Илюха разъярен, из его ноздрей вот-вот повалит пар, и я малодушно вру:
— Илюх, в дом нельзя, мама пол в коридоре каким-то составом покрыла. Давай поболтаем на крыльце, ладно?
Я широко, до треска в челюсти, улыбаюсь, невинно хлопаю ресницами и опускаюсь на бетонную ступеньку. Он плюхается рядом и нервно крутит в пальцах телефон.
— Что, опять будешь снимать? — меня в край достало быть героиней его бессмысленного кино, а стремления и желания настолько далеко, что я, невзирая на испуг, дико злюсь. Если Рюмин нажмет на запись, это станет шикарным поводом окончить неприятный разговор.
Но Илюха неожиданно спохватывается:
— Нет, что ты… — и, проявив чудеса сдержанности, вставляет телефон в узкий карман рюкзака, а рюкзак вешает на металлический завиток калитки. — Так ответ-то будет, Лер?
Он вперяется в меня пустыми, чуть покрасневшими глазами, и я глотаю противный скользкий комок. Мне не нравится его взгляд… А мама вернется еще не скоро.
— Илюх, я… Сейчас попробую все тебе объяснить, — я вытираю вспотевшие ладошки о колени и взвешиваю каждое слово: — Ты же примерно представляешь, на что по пьянке способен мой
— Ну, — нервно кивает Илюха.
— Вот тебе и ну! Пока ты отдыхал от трудов праведных и залечивал стесанные костяшки, я не поступила на курсы, и отец, мягко говоря, доволен не был. Но случился не просто скандал. Папаша озверел и схватился за ремень! — Для наглядности я задираю майку и демонстрирую Рюмину бледно-розовую полоску на пояснице; тот хмурится и чертыхается себе под нос. Моя боль всегда действовала на Илюху магически, и я намеренно прибегла к запрещенному приему — зато теперь он хотя бы способен на диалог. — Отец бы прибил меня, Илюх, я уверена. И я сбежала. Стащила у ведьмы лодку и… — я осекаюсь и кашляю.
— Жесть. Но при чем же здесь толстовка этой сволочи?.. — с сарказмом напоминает Рюмин, и я опускаю лицо.
— Начался шторм, лодка опрокинулась, я оказалась в воде и мысленно попрощалась с жизнью. А потом очнулась на берегу и поняла, что Волков меня и спас. Он отдал мне эту толстовку, поскольку она была сухой, и ушел. Все. Я больше ничего не помню. Дома я ее постирала и повесила на стул, а маме сказала, что это ты мне ее одолжил. Не рассказывать же ей об эпичном заплыве. Да ее удар бы хватил!
— То есть, он тебя лапал? — глухо бубнит Илюха, сжимая и разжимая кулак, но я уже чувствую, что он мне поверил, и снова изображаю праведную злость:
— Рюмин, ты больной. Я едва не умерла, а у тебя в башке такие пошлости!
— Они в ней всегда! — Илюха невесело ухмыляется, подается ко мне, сгребает в медвежьи объятия, но черту не пересекает — заботливо похлопывает клешней по спине и корит:
— Почему ты не пришла ко мне? Ты же знаешь, куда бежать в таких случаях. Я бы проснулся, я бы урезонил Геннадьевича. Я бы тебе помог.
— Не хотела, чтобы ты волновался… — мямлю я в его плечо. — Илюх, я тебя люблю, ты очень мне дорог! Ты мой друг. Мы столько огородов и оврагов вместе исследовали, столько огурцов и яблок стырили. Прости, если вдруг обидела. Ну пожалуйста! И прекрати психовать.
Его мелко трясет:
— Дурочка. Может, я тоже хотел бы побыть героем!..
Градус между нами опять повышается, и я ввинчиваю тупую шутку — лучше уж так, чем снова вызвать подозрения и увидеть разбитую губу Вани:
— Успокойся, Илюх. Героизм Волкова не отменяет того факта, что он — чистоплюй и заносчивая задница. На следующий день он мне даже привет не сказал. А толстовку принял с таким видом, будто я прокаженная. Страшно представить, сколько раз он ее потом перестирывал.
Вот теперь мои излияния полностью устраивают Рюмина. Он отпускает меня, и, как ни в чем не бывало, рассуждает о том, как запарила школа: завтра тест по английскому и контрольная по алгебре, а еще — зачет по физре и итоговые по остальным предметам, а в оставшийся день, если выживем, грядет идиотское мероприятие, именуемое торжественной линейкой. Делится планами изловить и отпинать непокорного Карманова и хвалится, что кореша на днюхе подарили дядьке пистолет.
— Он давал мне пристреляться, это чистый кайф! Ладно, Лер, — Илюха взъерошивает темные кудри на затылке и проворно встает. — Хорошо, что ты все мне рассказала. Отлегло. Лучше поздно, чем никогда! Пойду готовиться, иначе мать живьем съест. Бывай!